Обыкновенные девчонки (сборник)
Шрифт:
В эти минуты Гуля поняла: есть в человеке темная, слепая сила, которая может заставить его бежать с поля боя, но есть и что-то посильнее, чем эта слепая жадность к жизни, и это — разумная воля.
«В сущности, ведь боя-то уже нет, а рвутся только случайные снаряды», — сказала она себе и, легко поднявшись, быстро и уверенно побежала туда, где вернее всего можно было найти раненых, — к окопам.
В самом деле, на дне окопа оказался раненый. Гуля спустилась к нему. Он лежал без памяти, запрокинув голову, обмотанную грязным, намокшим от крови
Гуля осторожно перебинтовала ему голову и, почти не ощущая тяжести, потащила этого большого, грузного человека по окопу.
Тут, к счастью, подоспели санитары. Гуля помогла уложить раненого на носилки и, не успев передохнуть, повернула обратно. Ей нужно было сделать перевязку еще одному бойцу. Она заметила его, когда спускалась в лощинку — к машине.
Он лежал в глубокой воронке, вырытой снарядом. Гуля сползла к нему вниз. Уткнувшись лицом в землю, он глухо стонал.
Гуля попробовала его поднять.
— Голубчик мой, — сказала она, чувствуя, что это ей не под силу, — ну помоги мне, давай привстанем…
Она заглянула ему в лицо и охнула:
— Кадыр! Хабибулин!
Он обернулся, узнал Гулю и сделал попытку привстать, волоча по земле ногу. Тут только Гуля заметила, что вся его нога в крови и серая штанина от бедра до голенища стала черной от крови.
Острым ножом Гуля разрезала голенище сапога и сделала Кадыру перевязку.
Он грустно, даже как-то виновато смотрел на Гулю, словно хотел сказать ей: «Не так думал я воевать! Совсем не так!»
— Ничего, дорогой мой, — весело и ласково сказала ему Гуля, — еще повоюем. На, выпей!
Она отвинтила крышку фляги и приложила ее к его сухим, воспаленным губам. Ей самой нестерпимо хотелось пить, и она угадала поэтому желание Кадыра. Он жадно припал к фляжке и пил, захлебываясь, пил так, словно ничего в жизни ему больше не нужно было, кроме этих освежающих капель воды.
Наконец Кадыр оторвался от фляжки и с облегчением вздохнул. Фляжка была пуста. Гуля смочила губы языком.
«Ну ничего, — сказала она себе, — потерплю».
Кадыр улыбнулся:
— Хорошо!
Ему стало легче — и от воды, и от сияния этих серых глаз, и от ласкового голоса, и от легкого прикосновения пальцев, бинтовавших ему ногу. И, повеселев, Кадыр сам приподнялся. Гуля вытащила его наверх и передала с рук на руки санитарам.
И вот машина погружена. Только бы довезти теперь до санчасти всех этих людей, мимо которых так близко прошла смерть.
— Едем! — радостно сказала Гуля бойцу-шоферу и вскочила на подножку кабины.
Машина затряслась на месте, зашумела и тронулась.
Гуля не отрываясь смотрит в небо. Высоко в чистой, безоблачной синеве показалась черная точка. Вот она приближается, становится все больше и больше… Уже доносится с вышины далекое гудение. Гуля не столько слышит, сколько угадывает этот противный, надрывающий душу звук: ве-зу-у…
«Немцы!» — поняла Гуля.
И
— Стой!
Машина остановилась. Гуля и санитары соскочили на землю и стали вытаскивать раненых, помогая им залечь в окопы, воронки, выбоины. Тяжелораненых решили не трогать. Лишнее движение могло быть для них не менее опасно, чем осколок немецкого снаряда. Гуля достала из машины припасенные ею заранее зеленые ветки. Она знала — в степи не везде найдешь кустарник, и позаботилась о своем зеленом запасе еще до выезда на передовую.
Опасливо поглядывая на небо, она принялась торопливо маскировать машину зеленью. А потом залезла в кузов к своим раненым.
— Ну как там? — спрашивают люди, слыша нарастающее в небе гудение.
— Все в порядке, — отвечает Гуля. — Они нас не заметят. Мы здорово замаскировались.
И в самом деле, немецкие летчики не заметили санитарной машины, притаившейся под своим зеленым прикрытием у края дороги. Они прошли мимо, вспарывая воздух прерывистым гудением моторов, и унесли свой смертоносный груз куда-то вдаль.
— Поехали! — сказала Гуля, когда все раненые опять заняли свои места.
И вот снова зарокотал мотор. Снова тяжелая машина, груженная ранеными, понеслась по ухабам и рытвинам.
Спустя несколько дней, побывав уже не один раз на передовой, Гуля села писать письмо отцу.
«И грянул бой…»
Так начала она свое письмо, вспомнив пушкинские строки, и опустила карандаш. То, что она видела и пережила сама, было не похоже на тот стремительный, грозоподобный бой, о котором она читала в пушкинской «Полтаве».
Как, какими словами описать все, что она нынче испытала? Как передать непередаваемое?
«Нет, не будучи в боях, — написала Гуля, — не испытав на собственных плечах всех трудностей, невозможно прочувствовать до конца радость победы. Когда бойцы идут в атаку, когда раскатами гремит «а-а-а» — этот отзвук многоголосого «ура», — не знаешь, не помнишь ничего. Перед тобой только поле боя, и ты следишь, следишь за каждой точкой на бесконечно расстилающейся степи, следишь до боли в глазах. Там кто-то упал… Бегом бежишь вперед, и ни свист пуль, ни строгие окрики не в силах тебя остановить. Тело становится каким-то невесомым, и только тогда, когда твоя машина, груженная ранеными, выезжает из зоны обстрела, напряжение становится меньше…»
Гуля писала, а за окошком слышались уже ставшие привычными крики: «Воздух!» И скоро до ее ушей донесся знакомый назойливый, выворачивающий душу вой немецкого самолета.
«Если от меня долго не будет писем, — наспех приписала Гуля в конце письма, — не беспокойся: значит, много дела. И что бы ни было, знай одно: дочь твоя трусихой не была и честно отдала жизнь за Родину…»
Дела было действительно много. Началась та большая работа, о которой говорил Гуле командир полка. Именно работа. Разгорались жестокие бои за Дон. Дни и ночи были полны теперь опасностей, лишений, тяжелого, сверхсильного труда.