Обыкновенные девчонки (сборник)
Шрифт:
Когда прозвенел звонок на перемену и Катя, мрачная, подавленная, подошла к окну коридора и принялась пристально смотреть во двор, для того чтобы не разговаривать с девочками, Ира подбежала к ней и закричала весело и уверенно:
— Ты у нас молодчина, Катюшка! Очень хорошо сказала.
Катя обернулась:
— А я боюсь, что плохо…
— Глупая! Я же видела, что она прямо позеленела, когда с тобой разговаривала.
— Нy и что?
— А то, что если ей у нас не понравится, она уйдет. А мы уж как-нибудь побудем одни, пока не выздоровеет Людмила Федоровна.
Катя с сомнением покачала
«А может быть, и вправду лучше будет, если Анне Сергеевне у нас не понравится?»
Все же Катя решила вести себя на уроке тихо и спокойно. Уж очень виноватой чувствовала она себя, чтобы затевать что-нибудь.
Однако оттого ли, что все уже были слишком взбудоражены, или оттого, что кое-кто и на самом деле вздумал шуметь нарочно, но и на следующем — последнем — уроке шум не только не утих, а еще больше усилился. На одних вдруг напал кашель, словно они внезапно простудились, другие шептались между собой.
У доски теперь стояла Зоя Алиева и записывала условия задачи. Обернувшись к классу, Анна Сергеевна остановила на нем долгий, пристальный взгляд. Можно было подумать, что вот-вот она закричит, стукнет по столу. Но Анна Сергеевна все так же спокойно, словно застыв на месте, смотрела на свой новый класс и ждала.
Постепенно шум стал утихать. И тогда Анна Сергеевна сказала негромко, но твердо:
— Кто-то мешает нам работать. Пусть те, которые не хотят учиться, немедленно выйдут из класса.
Никто не шевельнулся.
— Я жду, — снова сказала Анна Сергеевна, ухватившись обеими руками за край стола, и девочки заметили, что руки у нее слегка дрожат.
Стало еще тише.
— Успокоились? — спросила Анна Сергеевна. — Вот и хорошо. Давно бы так.
И Анна Сергеевна опять обернулась к Зое, стоявшей с виноватым видом у доски. Зоя поглядывала на своих подруг и хмурилась. Должно быть, ей, старосте класса и члену совета отряда, было очень стыдно за свой класс, за свой отряд, который она видела сейчас издали, со стороны, как бы глазами Анны Сергеевны. Зоя делала знаки Стелле — чего, мол, ты смотришь? Ты же председатель совета отряда! Но Стелла будто и не понимала, чего от нее хочет Зоя…
После урока все опять высыпали в коридор. Анна Сергеевна широко распахнула окна, и девочки окончательно поняли, что теперь это ее класс и что она в нем не гостья.
Справедливо или несправедливо?
Катя шла из школы домой одна. Наташа и Аня целых четверть часа топтались у дверей, дожидаясь ее, но Катя нарочно долго перешнуровывала ботинки, потом перекладывала книги… Наконец она сердито посмотрела на подруг и сказала:
— Не ждите, я еще не скоро…
Девочки переглянулись и ушли без нее.
Кате хотелось побыть одной и на ходу разобраться в том, что сегодня случилось. А что же все-таки случилось?
Она прямо и честно сказала Анне Сергеевне то, что думала. Ничего плохого в этом нет. Наверно, все девочки думали то же самое. Только никто не посмел сказать, а вот она посмела. Да, но почему же ей теперь так неприятно, если она
Катя даже остановилась на секунду, ковыряя носком ботинка песок на дорожке бульвара. Когда человек поступает хорошо, ему не бывает тяжело и стыдно. Значит, она поступила не так уж хорошо? Да, кажется… Ну а что же было нехорошего? Конечно, ученицы не должны делать замечания учительнице, младшие — старшим. Вдруг бы она, Катя, сделала замечание папе? Нет, даже и представить себе нельзя.
Ну а все-таки, если кто-нибудь поступает несправедливо, надо об этом сказать или не надо? Конечно, надо! Иначе было бы нечестно. Человек обидел другого зря, несправедливо, и пусть знает, что все кругом это видят… Так-то так, но что же было несправедливого? Лене Ипполитовой поставили тройку. Положим, не тройку, а вопросительный знак. Но это тоже очень неприятно. Лена — отличница и всегда все очень хорошо знает.
А сегодня? Сегодня она и вправду отвечала неважно. Подчеркнула все неверно и писала ужасно криво. И что-то мямлила насчет безударных гласных, пока ей не подсказали. Так что Анна Сергеевна никак не могла догадаться, что Лена круглая отличница. И все-таки она ей поставила не тройку, а вопросительный знак. И даже не в журнал, а в книжечку. Значит, решила подождать и проверить. Что ж тут несправедливого?
Катя тяжело вздохнула и медленно побрела дальше, размахивая сумкой. Сумка вдруг показалась ей почему-то очень тяжелой.
А потом на уроке истории… Настенька тоже отвечала не так уж хорошо. Забыла, в каком году было Ледовое побоище… Анна Сергеевна раза три задавала ей наводящие вопросы. Что бы сказала Людмила Федоровна, если бы Настя ей так ответила? Значит, и тут не было ничего несправедливого?
Катя даже зажмурилась от стыда.
«Выходит, что это вовсе не Анна Сергеевна была неправа, а я? Конечно, я! Выскочила тоже! «Несправедливо». Нашлась умница! Одна из всего класса! Обидела старую учительницу ни за что ни про что. Большим тоже, наверно, бывает обидно, когда с ними обращаются несправедливо. Только они виду не показывают».
И Катя представила себе, как Анна Сергеевна, обиженная, грустная, входит после уроков в учительскую. Ее спрашивают: «Как вам понравились ваши новые ученицы?» — «Ужасный класс, — отвечает Анна Сергеевна. — Особенно одна девочка — худенькая, со светлыми косами. Снегирева, кажется? Такая дерзкая, невоспитанная». — «Не понимаю, что с ней стало, — говорит Надежда Ивановна. — Прежде она вела себя хорошо».
И вот завтра Катю вызывают в пионерскую комнату, а потом к директору. И начинается, и начинается… Вызовут, конечно, и маму… А что мама тут может сказать? Действительно, ужасно нехорошо получилось. Что же делать? Что делать?
Извиниться? Как? Перед всем классом? Но извиняться было для Кати самым трудным делом. Даже у мамы Катя не могла попросить прощения, когда бывала виновата, а чаще писала на бумажке: «Мамочка, дорогая, пожалуйста, прости, я больше никогда не буду!» — и подсовывала маме записочку под чертежную бумагу на ее столе. А сама пряталась где-нибудь в сторонке и следила издали за выражением маминого лица… А теперь нужно было громко, во всеуслышание, сказать чужому, почти незнакомому человеку: «Простите, я больше никогда не буду!» Ох, как это трудно…