Оценщик
Шрифт:
– Да и не словили бы, Яков Степаныч, кабы мне эта жизнь не опостылела. Карев обиделся:
– Но ты ж все-таки не явился с повинной, а поймали мы тебя!
– Бдительность моя ослабла, - пояснил Серегин.
– Устал я. И задумываться начал. А в нашем деле задумываться нельзя... Бабе одной, старухе деревенской, продал я куклу заместо мануфактуры, все деньги у бабы выгреб, вечером проиграл их в очко, и такая меня взяла тоска по себе...
– А не врешь?
– спросил Карев.
– Уж больно у тебя получается форсисто.
–
– сказал Серегин.
– Совершенно незачем. А тут еще на допросе вы попали в самую мою больную точку. У кого, спросили, воруешь, Серегин? У неимущих воруешь?..
– Что-то ты путаешь, Серегин, - сказал Карев.
– Не мог я так говорить. Откуда в нашей стране неимущие? Наверное, сказал: воруешь деньги, заработанные трудом.
– Не путаю, Яков Степаныч. Под заработанные трудом я б тогда не раскололся. Я под неимущих раскололся. Это меня и проняло.
Врет, подумал Карев. Жулики - народ сентиментальный, любят о себе думать красиво. Устал - это возможно, бывает, конечно, - устают.
– Ну и в чем же заключается твоя религия?
– спросил Карев.
– Сектант ты, что ли?
– Нет, - сказал Серегин.
– Зачем.
– Это хорошо. А то на сектантов статья, кажется, есть, не помню номера.
– Объяснить вам свою религию я не могу, - сказал Серегин.
– У меня нету таких слов, чтобы кто-нибудь понимал их до глубины.
– Ишь ты, - сказал Карев.
– Умный какой: придумал себе персональную веру. И помогает она тебе?
– Помогает, Яков Степаныч. У меня от нее покой на душе.
– Покой у тебя, Серегин, от твоей пенсии, а не от веры. Отыми у тебя пенсию, ты и в церковь перестанешь ходить.
– А я в нее и так не хожу, Яков Степаныч. Моя вера домашняя: где я, там и она со мной.
– Хорошо, - сказал Карев.
– Допустим.
Калган начал одолевать его.
Внезапный интерес к своему давнишнему подследственному, а нынче совершенно неизвестному ему человеку разбирал Карева все острее. Да и взболтнулась в его душе вся та муть, которую он уже давно не допускал до своего сознания.
– Вот ты говоришь - покой. А если тебя обидеть? Ну, например, по работе взяли бы да крепко обидели?
– А я б не обиделся, - сказал Серегин.
– От меня зависит.
– Ты мне голову не морочь, - раздражился Карев: он теперь легко выходил из себя.
– Как это возможно не обидеться, если тебя именно обижают?.. Я вон в угрозыске протрубил тридцать пять лет, сам говоришь неплохой был работник...
– Замечательный были работник, Яков Степаныч, - сказал Серегин.
– Я вас век не забуду.
– Ты-то вот не забыл, хоть и срок из моих рук имел, а Санька Горелов сегодняшний день встретит меня на улице, к фуражке не приложится своей белой ручкой...
Карев в сердцах выпил.
– Закусите "краковской", Яков Степаныч, - жалея его, предложил Серегин и вежливо спросил: - Это какой же Санька? Который по ювелирным
– Да нет, - буркнул Карев, он жевал колбасу, не чувствуя ее вкуса. У тебя все жулики на уме... К вашему сведению, Александр Юрьевич Горелов получил нынешний год полковника.
И на кой бес я тут рассоплился, досадливо сверкнуло в голове Карева, но остановиться он уже не мог: слежавшаяся в нем за долгие годы боль самовозгорелась вдруг, как торф. И не в калгане был избыток температуры, подпаливший эту давнюю боль.
– Мой отдел в Управлении знаешь как ребята называли? Штучным. Мы простых дел не расследовали. И Санька этот талант был, сукин сын. Я в него вбил все, что знал, все, что умел! Он же пришел ко мне после юридического слепым щенком - в оперативной работе ни черта не петрил, протокола допроса не умел оформить... Боже же ты мой, как я его любил!..
– Уж очень вы переживаете, Яков Степаныч, - сказал Серегин. Желаете, я вам заварю крепкого чайку?
Карев помотал отяжелевшей головой.
– И на что, дурак, польстился? На холуйскую должность: перешел от меня к начальнику Управления писать доклады. Башка у него сработала куда положено. И наружность подходящая: костюм пошил себе в модном ателье, завел очки на здоровые глаза, модельные туфельки. Выступит где-нибудь на совещании в исполкоме, в гороно или в редакциях, а там ахают: ах, как выросли кадры милиции! Начальнику приятно - он растил. Да и удобно - Санька сочиняет речи, статьи, обобщает опыт, и все научно, с цитатами из трудов. Ловит-то жуликов нынче не он, а обобщает - он... И стал я, Серегин, нынче негож. Комиссовали меня, подпал под сокращение. Процент роста я им снижаю. Кабы мне кто-нибудь пятнадцать лет назад подсказал, что Санька меня продаст, я бы тому человеку плюнул в глаза...
– Вас один человек продал, Яков Степаныч, - сказал Серегин, - а Иисуса Христа - двенадцать любимых апостолов. Это уж, наверное, так заведено, Яков Степаныч. Предать они предали, а веру его, учение его людям понесли. Даже взять Иуду. Не было бы Иуды, не было бы и подвига Христова, и был бы он обыкновенная личность. Сезонник, плотник.
– Слушай, Серегин, - улыбнулся Карев, - неужели ты веришь во всю эту хреновину?
– Верю, - сказал Серегин.
– Две тыщи лет моей вере.
– Значит, согласно твоей вере, и Гитлера прощать надо?
– Гитлера - не надо, - сказал Серегин.
– А как же ты разбираешься: кого - надо, а кого - не надо?
– Совестью своей, Яков Степаныч. Душой.
– Интересно! Ты своей совестью судишь, я, значит, своей, и выходит на поверку - самосуд? Анархия?.. А бог твой при чем же?
– Он при всем, - ответил Серегин.
– Какая же у него получается роль?
– спросил Карев.
– Наплодил на земле людей, они друг дружке вцепляются в глотку, жгут, режут. За давешнюю Великую Отечественную двадцать миллионов душ извели!.. А он - что?