Очаг на башне
Шрифт:
— Наигрался? — тихо спросила Ася.
— Да.
— Теперь хочешь со мной поиграть?
— Хочу.
Она подняла лицо. Губы ее подрагивали.
— Я тоже хочу, — и вдруг погасла: — Смотри, идут. Разобними меня, пожалуйста, — виновато попросила она.
С аллеи на поляну свернули, глазея на Симагина и Асю, трое пожилых мужчин в строгих темных костюмах, быстро посовещались о чем-то и устремились в лес. От канавы доносилось бормотание Антона. Когда он повышал голос, становилось понятно, что он творит разнос снабженцам
— Хочешь бутерброд? — спросила Ася.
— Тебя хочу, — тихо ответил Симагин.
У нее опять дрогнули губы. Она взяла его ладони и с силой прижала одну к груди, другую — к утлому треугольничку купальника на животе. У Симагина перехватило дыхание.
— Вот я, — сказала Ася.
В ее голосе светилась та нежность, которой он сначала даже не подозревал в ней — опаленной, скорченной, и которая потом так потрясла его и приворожила навсегда.
— Ты чудо. Я тебя люблю, как сумасшедшая.
На поляну из кустов вылетел Антошка, вопя:
— Она утекает!
Симагин вскочил.
— Не уберег! — воскликнул он трагически. — Эх, товарищи!
Когда Симагин с лету спрыгнул в канаву, на месте оставался лишь один боковой пласт. Остальные раскрепощенная стихия захлестывала и перекатывала там, где только что сохло обнаженное дно. Антошка глядел обиженно, глаза его стали быстро намокать.
— Да, — сказал Симагин, как бы этого не замечая. — На сей раз природа оказалась сильнее. Прощай, плотина. Ты честно служила людям. Салют, товарищи! — и он изобразил несколько орудийных залпов.
Антошка утешился, стал подносить заряды и глядеть в небо, восхищаясь россыпями фейерверка, а потом они вернулись к Асе, слопали по бутерброду и запили холодным чаем.
Симагин лег на спину и закрыл глаза, подставив лицо текущему с неба густому, горячему меду солнца. Под веками было тепло и ало. Возникло странное ощущение, будто жар мягко, но неодолимо припечатал его к земле. Тело отяжелело, отделилось от сознания, и Симагин задремал.
Проснулся он минут через двадцать и обнаружил, что, как маленький, пустил слюни от сладкого сна. Покосившись на Асю — не видит ли она его позора — он плечом утер подбородок и сел.
Бронзовая, сверкающая Ася читала, лежа на боку к нему спиной и подперев голову рукою, и Симагин опять залюбовался летящим изгибом линий ее тела. Антошка что-то благоустраивал в кустах. Симагин зевнул, едва не разорвав рот, и Ася, как раз обернувшаяся в этот момент к нему, испуганно отодвинулась.
— Заглотишь, — сказала она. — Живоглот… Бармаглот.
Да, я такой, — пробормотал Симагин и принялся тереть глаза. — Книжка-то как? — он опять протяжно зевнул, скуля горлом.
— Дрянь, — коротко ответила Ася.
— Эк ты. Никогда не скажешь: по-моему, плохо. Всегда: плохо и баста… В общем, надо прочесть.
— Симагин! Есть замечательные книги, на наших же полках стоят! Но тебе некогда! А эту макулатуру станешь читать потому только, что сидел с автором за одной партой! Смотри — поглупеешь.
— Елкин корень, о чем хоть там?
— А… — она безнадежно шевельнула ладонью. — Что называется, из жизни. Знаешь, как халтурщики для реализьму и психо-логизьму подонка нарочно этак в одном месте чуть позолотят, а хорошего человека этак чуть гноем мазнут… Чтоб были якобы сложные натуры. Вот ты бы мог мне изменить?
Симагин вздрогнул.
Ну… не знаю… — тухлым голосом выговорил он и почувствовал, как в горле, само собой формируясь, заерзало и закопошилось вранье. Невыносимо тошно стало, даже солнце как бы присыпалось золой. Он сглотнул, разорвав уже готовую шевельнуться и зазвучать словами пакостную пелену. Словно из распоротого тюка со старой почтой выпорхнуло пожелтевшее письмо, единственное до сих пор не востребованное адресатом:
— В сентябре я тебе изменил два раза.
Ася окаменела, а потом резко отвернулась.
— Я в нее в девятом классе был жутко влюблен. Так, знаешь, молча… издали. Я рассказывал тебе. Потом они уехали — я даже не знал, куда. И вдруг, представляешь, идет навстречу. Завернула в Ленинград на три дня, из отпуска. Разговорились… И вдруг оказывается, она тогда… я ей… как она мне. Понимаешь?
— Ай да ты, — мертво сказала Ася. Она по-прежнему сидела отвернувшись. — Я же ничего не заметила, — она вспомнила, с каким восторгом встречала его каждый вечер в сентябре. И в октябре. И в августе, и в июле. Кровь бросилась ей в лицо, она затрясла головой. — Ай да ты! Я думала, меня уж не провести.
Она никак не могла прийти в себя. Ей почему-то было нестерпимо стыдно — хоть живой в гроб ложись.
— Ты не могла заметить ничего, — тихо проговорил Симагин. — Я ни на миг не переставал тебя любить.
— Ой, да хватит!
— Да, — настойчиво сказал он. — Да. Но это было так… — он беспомощно замолчал, подбирая слово. Наверное, следовало бы сказать, что там все было случайно и неважно, но он проговорил: — Так светло.
— Мне можно еще спросить? — после паузы выговорила Ася.
— Да.
— Вы переписываетесь?
— Нет.
— Скучаешь?
— Как по юности. По бесшабашности, распахнутости во все стороны… понимаешь?
— Еще бы. А если она снова приедет?
Он не ответил.
— Она любит тебя, — выговорила Ася, и тут впервые в ее голосе прорезалась тоска. — Она любила тебя все эти годы.
— Нет! — ответил он то ли с негодованием, то ли с испугом.
— Откуда ты уверен? Она тебе сказала?
— Да…
Ася, вздохнув, повернулась наконец к нему.
— И ты поверил? — Спросила она совсем уже не гневно, лишь печально.