Очаг на башне
Шрифт:
Ася стала прикуривать вторую сигарету от первой и вдруг порывисто, злобно скомкала ее вместе с окурком. Окурок ужалил. Притопнув от боли и досады, Ася ткнула им в мокрую картофелину, а затем кинула всю грязь в ведро и, пустив холодную воду, с полминуты держала ладонь под струёй. Ладонь жгло. Дым клубился. Ася чуть не плакала. Было так стыдно. Будто это она изменила Симагину. Без любви. Такая мерзость — изменять без любви. А с любовью? Симагин — замечательный. Без любви он бы ничего не смог. Я знаю. Та, раз его любит, замечательная тоже. А если опять объявится? Что же мне — постель им стелить? Ася почувствовала, что и губы у нее дрожат. Нервы стали с этим Симагиным ни к черту. Как раньше просто было. Вокруг никого, волки и змеи. А я одна, и надо спасти глупыша Антошку. Не оглядываясь ни на кого. Лишь свой интерес в расчет. Хотела бы так теперь?
Посвежело. Вовкина мама поднялась, и Симагин облегченно вздохнул — неловко беседовать с человеком и не помнить, как его зовут. Застенчивая девочка взяла-таки Антона в оборот: она уже высиживала яйца, а невинный Антошка барражировал вокруг гнезда и охранял сестренку от настырных охотников. Те смотрели в бинокли. «По леднику, — солидно говорил третий мальчик, у которого папа увлекался альпинизмом, — до морены, а там разобьем ночной лагерь…» Вовка все размахивал автоматом.
После Леры Симагин никак не мог влюбиться, а окрестные девчата его тоже, что называется, «мелко видели» — чистоплюй, рабочая лошадь, скукотища; но небо вдруг раскололось, оттуда выхлестнуло пламя, сверкая на привольно льющихся по ветру черных волосах. Отблескивая в стеклах светозащитных очков с клеймом «Озма». Он еще успел удивиться, с какой это стати название полузабытого эксперимента по установлению радиоконтакта с внеземными цивилизациями оказалось на очках, пусть даже импортных, — но подкатил автобус, толпа с остановки мрачно поперла в его душные потроха, и он, просто шедший мимо, полез туда же, вслед за хлесткой, надменной девушкой, которая была отдельно от всего. Ее стиснули в заднем углу салона, она отвернулась к окну, излучая презрение — последнее, что остается тем, кто не согласен, но бессилен. Вокруг привычно потели, задыхались, переругивались, пытались шутить и били друг друга сумками под колено те, от кого она была отдельно. Автобус развернулся, выруливая с набережной на Дворцовый мост, все повалились друг на друга, и она обернулась, поняв, что ей почти свободно. Симагин, а ля Атлант, упершись своими не бог весть какими руками в поручень справа и слева от нее, принимал на себя толпу. Она удивленно спросила, что это значит. Он сдавленно ответил, что охраняет ее. Она смерила его гадливым взглядом модных очков, и от этого взгляда погасло желание быть сильным, мышцы размякли — ему едва не сломали спину. «Да перестаньте же». — «Не могу, меня сразу к вам притиснут». — «Вы так боитесь? Я не колючая, я очень даже гладкая. Не хотите разве попробовать?» Он покраснел. «Напротив, — ответил он с отчаянной храбростью, — настолько хочу, что не могу позволить этому произойти из-за давки». Она опять глянула на него, как на клинического, и безразлично отвернулась. Умирая от стыда, он продолжал надсаживаться. Она не выдержала. «Ну, пожалуйста, — попросила она. — Я разрешаю». Он замотал головой. Так они заговорили, но ему понадобился год, чтобы оттаять ее. Она всего боялась, ожидая лишь зла. Не верила ни словам, ни поступкам. Можно было биться головой о стену — смотрела насмешливо… Лишь через одиннадцать месяцев она призналась ему в Антошке, и он понял, что победил — но то была пиррова победа. Еще полгода прошло, прежде чем Ася переехала к нему — просто переехала, так и не приняв предложения. Ты же видишь, я злая, говорила она, давно перестав быть злой. Я уже не смогу любить, клялась она, уже любя. Я жуткая эгоистка, предупреждала она первого человека, о котором думала не меньше, чем об Антошке, и уж во всяком случае больше, чем о себе. Ты со мной не уживешься. Я тебя вылечу, и ты меня прогонишь… И у Симагина возник дом. Здесь он родился, здесь и жил при родителях весь свой век, но никогда не чувствовал так явно и вещественно, что у него — дом. Девочка под цветущей сиренью кормила с ложечки воображаемых цыплят, а Тошка, свирепо рыча, смахивал охотников в пропасть — защищал свой дом.
Симагин опять оглянулся на окна, потом посмотрел на часы. Пора, подумал он и, сладко потянувшись, встал.
Высокий синий купол, отдыхая, парил над миром. Улыбаясь, Симагин глубоко вдохнул сиреневый воздух. Он любил дышать.
— Антон, — позвал он. — Я пойду, знаешь. Ты остаешься? Или, может, айда вместе?
Антон задумчиво присел на край уступа и сложил крылья.
— Мне пора, знаете, — солидно объявил он затем и поскакал к Симагину. Симагин дождался его, и они неспешно, как взрослые, проследовали к дому.
Без Антошки все рассыпалось. У парадного их обогнал вооруженный Вовка. Девочка еще с минуту потютюшкала птенцов, потом тоже ушла.
Войдя, Симагин сразу учуял ненавистный запах. Но Ася встретила их такая лучезарная, такая домашняя и желанная, что он смолчал, лишь сдержанно покрутив носом. Не таков был Антошка. Он с порога принялся дергать Симагина за руку, а когда тот нагнулся, свистяще, оглушительно зашептал: «Она опять! Чувствуешь? Она опять!» Ася помрачнела и ушла на кухню. Приходилось держать марку. Чеканной поступью, неотвратимый, как само Возмездие, Симагин последовал за нею и строго спросил:
— Откуда вонища?
— Мам, — проникновенно сказал Антошка сзади, — ты что, что ли не знаешь, что одна капля никотина убивает лошадь? Курить же вредно.
— Где покорность? — вопросил Симагин. — Муж я тебе или не муж?
Она подняла на него широко открытые, честные глаза и ответила:
— Муж объелся груш.
— Антон, — сказал Симагин твердо, — изволь нас оставить.
— Только не шлепай ее больно, — попросил сердобольный Антошка и вышел, аккуратно притворив дверь.
— Прости, — тихо сказала Ася. — Я что-то переволновалась сегодня.
Она смотрела чуть исподлобья, моляще, и чуть приоткрыла губы, словно ждала. Она стояла хрупко, очень прямо. Она была. Он осторожно положил ладонь на ее гладкую шею, и сердце скользнуло в горячую бездну; стены, крутясь, сухими картонками отлетели куда-то, Ася едва не упала, запрокидываясь, целуя, сразу загораясь в его руках… но вот уходит, отрывается, вот уже стоит у окна и так дышит, будто ныряла за жемчугом… и что-то шипит на плите.
— Ну вот опять… — у нее не хватило воздуха. У нее кружилась голова, все упоительно плыло. — Ведь бульон же убежал!
У двери оскорбленно скребся Антон, бубня: «Вы что, что ли целуетесь, да?»
— Заходи! — позвал Симагин еще чуть перехваченным голосом. Антошка вошел независимой расхлюстанной походочкой, руки в брюки, и некоторое время прогуливался как бы ни при чем. Потом, обвинительно тыча в Симагина указательным пальцем, сказал:
— Вот если бы я курил, ты бы меня уж не целовал!
— Наверное, — улыбнулся Симагин.
— Не знаю, — сказала Ася, — что это на нашего папу иногда находит. Вдруг возьмет и поцелует ни за что ни про что.
— Я ведь уже старенький, — жалобно стал оправдываться Симагин. — Какие у меня еще в жизни радости? Это вы можете летать на крыльях диаметром двадцать метров, а мне…
Антошка победно взревел и запрыгал поперек кухни:
— Ты что, что ли не знаешь, что такое диаметр?!
— …Чай будешь пить? — спросила Ася, отрываясь от книги.
— Буду, — ответил вошедший в кухню Симагин.
— С булкой будешь?
— С булкой буду. И с маслом.
Она встала, подошла к хлебнице.
— Городская есть и бублик.
Симагин сел верхом на табуретку.
— С кр-рэнделем буду, — веско сообщил он и разинул рот в ожидании.
— Уснул? — спросила Ася, намазывая ему бублик маслом.
— Ага. Морского змея половил минут десять, и привет. А змей, между прочим, оказался разумный.
— Тошка так изменился.
— Мы все изменились.
— Что-то еще из нас выйдет… — проговорила Ася. — Что из него выйдет? И что, — она лукаво улыбнулась, — из тебя выйдет? Вот, кстати, это про тебя… Покрепче?
— Покрепче буду.
Она налила ему покрепче, свободной рукой пролистав свою книгу на несколько страниц назад.
— Вот. «Почему самые талантливые натуры в нашей жизни не дают того, что они, наверное, дали бы в Европе? Вероятно, причина в общем низком уровне интеллектуального развития; успех слишком легок, нет стимулов, точек опоры, нет пищи для сравнения, нет ничего, что бы поощряло развитие умов и характеров; вот почему самые одаренные натуры долго остаются детьми, подающими большие надежды, чтобы сразу затем, без перехода, стать стариками, ворчливыми и выжившими из ума». Вот бублик.