Очарование темноты
Шрифт:
— Я думаю так же, товарищ Адриан, в других словах, но так же... Я думаю, а он делает — дома в рассрочку строит.
— Не дома, а приманочные кандалы, которые добровольно надевают ослепленные труженики. Это тонкие, но крепкие цепи, привязывающие рабочего к заводу. И это нужно неторопливо, ненавязчиво разъяснять...
— Пробовал — и сам в рассрочку дом купил.
— Купили? Зачем?
— В перестроенной старой бане жить стало холодно. У меня двое детей, товарищ Адриан. Сколько могу, поживу, хоть год, да мой. Все же в тепле. И собираться будет где. То на именины, то просто так, в карты поиграть... Мало ли что придумать можно...
— Вы правы, я не осуждаю вас.
—
— Но вы привязаны этим на многие годы к его заводам.
— Я-то, скажем нет... А другие не боятся этого. Хотят даже такой привязки. Такого, извините за слово, «равновесия взаимностей». Держатся за работу и рвутся к нему. Касса дает пенсию. Оплачивает гулевые дни по болезни. Дешевый печеный хлеб... Рассроченная корова... Даровой покос... Удешевленный билет в цирк по заводскому номеру всей семье... Дармовая плата за шитье. И при швейной мастерской «Новые моды» опять же номерной магазин одежи, обужи и всякой женской снасти. Так в Шальве называют это все. А главное — большой сдельный рубль. Открой ворота пришлым рабочим, давно бы на соседних заводах пусто было. А он не берет. Нравственная причина для Платона Акинфина первый нравственный закон.
— Да бог с вами, товарищ Рождественский, какие же могут быть у них нравственные законы?
— А у Акинфина, выходит, они есть. Неуволенного не берет, будь он черта съевшим в своем деле.
— Не увлекайтесь, друг мой... Давайте присядем. У меня сердце и легкие. Вот тут. — Адриан уселся на пень и пригласил Савелия на другой. — Хитрая это все, сахарная и паточная, обманная, показная нравственность.
— Разве я спорю? Только, товарищ Адриан, мы не должны закрывать глаза, он — сила! Сахарная, или паточная, или какая-то еще, но — сила. И мы это должны не просто принять во внимание, а понять. Глубоко понять. Он далеко, товарищ Адриан, заглядывает. Не простой это капиталист, товарищ Адриан, а идейно-политический капиталист. Думаете, он революции боится? Нет!
— А откуда вы знаете?
— Я-то знаю. И знаю не заочно, как, скажем, вы, а лично. И, можно сказать, запросто. Мы же вместе росли. Он ничего не таит. Может, делает вид, а вида-то этого не видно.
— И что же он говорит? О чем?
— Ну, например, он говорит, что революционеров преследовать не только бессмысленно, а и вредно. «Это их, говорит, ожесточает и вызывает к ним сочувствие других. Пусть себе живут и открыто говорят обо всем. Мне лично, — говорит Акинфин, — они не вредят, а помогают. Дают как бы хорошие советы».
— Каким образом?
— Самым простым. Листовка как-то появилась. Не иначе, что екатеринбургская. О бесправии женщин. Он сам тогда мне показывал ее. И читал. И хвалил.
— Хвалил?!
— Хвалил и говорил, как несправедливо в самом деле лишают женщину и тех немногих прав, которые предоставляются мужчине. «Женщина, — говорит он, — у нас раба. И даже в высших сословиях раба. Особенно она раба в низших кругах. Раба мужа, детей, и даже в оплате тех работ, которые ей разрешены обстоятельствами, тоже получает по-рабьи вдвое и втрое меньше мужчины». Это все он, а не я, товарищ Адриан. «Проходная завода закрыта Для нее. Она заперта накрепко дурацким предрассудком, бытующим в рабочей среде. У нас не принято замужней женщине становиться к станку. А она могла бы...» — «А дети с кем?» — спросил я тогда его. «А дети, —
— Это те же сахарные слова. Это заигрывание.
— Я так и подумал, товарищ Адриан. Так бы и теперь думал, если бы он не построил «терем-теремок».
— Какой «терем-теремок»?
— Ребячий. И плата грош с полушкой. Вот вам и прокламация о бесправии женщин! Это только лишь один вывод, который он сделал.
— Рассказывайте, рассказывайте...
— Есть и второй. Он спросил меня: отпустил ли бы я свою жену при таком «тереме-теремке» в цех?
— И что же вы?
— Ответил так, как есть. «Пустил бы, говорю, да оскорбительного мужичьего озорства боюсь, начиная с матерщины...» А он мне: «И я бы на твоем месте, боялся этого... — И тут же спросил: — А что, если бы кто-то, скажем, я, задумал открыть женский завод легких работ?»
— Интересно! И что же вы?
— Опять тогда я то, что думал, то и сказал: «В таком случае, говорю, желающих работать за половину цены нашлось бы хоть отбавляй». А он мне: «Этого-то я и боюсь. Поэтому на женский завод нужно будет принимать черед нашу Кассу, через Александра Филимоновича. В первую очередь вдов. В первую! — говорит. И палец так же, как я, поднял. — Во вторую — не вышедших замуж..,, — Два пальца поднял. — То есть, значит, старых дев. Й, в-третьих, тех, кто хочет, кто должен разойтись со своим мужем и не может, боится бедности, нищеты, Вот три первых категории женщин, которые должны были приниматься в первую очередь... А что касается оплаты, — сказал он, — почему же работающая сдельно женщина за такую же деталь должна получать меньше мужчины? Почему?» Словом, сходил всеми четырьмя тузами — и все козырные.
— И он, вы полагаете, построит такой завод для женщин?
— Построит? Да разве я вам не докладывал? Завод «Женский труд» давно дымит! И не дымит! Он же без труб, а на электричестве.
Адриан поднялся с пня. Протер пенсне и сказал:
— Это страшный человек!
— Мефистофель рядом с ним, товарищ Адриан, опера оперой. Вам бы лично с ним встретиться и поговорить, тогда понятнее было, как нам дальше свою работу вести.
— Для меня это невозможно.
— Почему?
— Нужна причина и убедительная причина для встречи.
— Причин я вам, товарищ Адриан, не сходя с места, дюжину придумаю. От газеты приехали — первая. Мало ли газет... Хотите попробовать себя агентом по продаже хоть тех же замков... Хотите продать новый способ золочения деталей... У меня он есть. Поймете и, как свой, продадите... Он на всякого человека падок. Лишь бы польза от этого человека была. Школу можете предложить создать ему или в учителя напроситься. Он спит и видит новую школу в духе того же «гармонического примирения непримиримостей». Это тоже те же штаны, только покрой другой.
— А в самом деле, почему бы и не попробовать... — сказал Адриан и задумался.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Золотая подкова, подаренная Родионом Скуратовым Платону после его возвращения из Лондона, пролежав несколько лет на письменном столе, неожиданно выстрелила золотым фейерверком.
Первый ее триумф был, когда она превратилась в гранитную символическую арку при въезде в город.
Вторая, не менее триумфальная метаморфоза была превращением ее в гору золотых рублей. Началось это превращение с визита в Шальву губернатора, пожелавшего посмотреть плоды сказочного равновесия и заодно повидаться с Лучининым. Они гостили в то лето у Акинфиных.