Очаровательная блудница

Алексеев Сергей Трофимович

Гохман причалил, опасно лавируя между коряг в бурной воде.

— Только сиди тихо, не высовывайся, — предупредил он. — И слушай. Загудит мотор — костер туши. Автомат оставить не могу. Очень хочется до пенсии доработать.

Оставил на берегу канистры с бензином, свой рюкзак, чтоб максимально облегчить и так легкую посудинку, подумал и выбросил на берег резиновую лодку в чехле.

— На всякий пожарный. Спустишься вниз, если что. А то скажут — оставил ученого в опасности, без плавсредства, как Робинзона…

— Мотора не жалей, гони, — посоветовал Рассохин.

— Завтра к обеду вернусь! Если ОМОН дадут, значит и вертолет будет!..

Дернул ручку стартера, ткнул передачу и, развернувшись на одном месте, умчался, едва касаясь воды, —

солнце уже висело над горизонтом и садилось в тучу, что говорило о смене погоды.

Стас поднялся на этот ощетинившийся топляком, как противотанковыми ежами, островок, нашел ровную площадку и стал устраивать ночлег. Отсюда и в самом деле река просматривалась километра на полтора в обе стороны, а вдали, за пойменным хвойником на том берегу, виднелась стена подсвеченного заходящим солнцем реликтового бора Красной Прорвы. Вид был завораживающий и отчего-то пугающий, тревожный, к тому же весенняя река, разгоняясь на прямом отрезке, била в сору прямо под ноги, прижималась, вспучивалась и, закручиваясь в цепь глубоких воронок, нехотя поворачивала почти под прямым углом, образуя широкую заводь до середины реки. Взирая на все это, Рассохин внезапно подумал, что, в общем-то, легкомысленно, спонтанно задуманный поход за кержацкими кладами на Карагач уже не состоится и можно давать отбой Бурнашеву с Колюжным. Их опередил некий бывший канадский гражданин, который явно приехал сюда с той же целью и у которого теперь даже карта есть с отметками всех сселенных старообрядческих скитов и становищ. Судя по тому, как сорокинские расправились с Галицыным и мотористом, люди они жесткие, да и неизвестно, сколько их, где базируются. Конкурировать с ними невозможно, не используя их же методы, а на местную милицию надежды никакой, если даже своего полковника искать не хотят…

Но вместе с мыслями обреченности все равно теплилась одна, эгоистичная: если даже экспедиция не получится, то все равно это время прожито не зря — счастье уже в том, что побывал на Карагаче, снова увидел стихию таинственной жизни реки и словно не было прошедших трех десятков лет. Да и получил подтверждение: Женя Семенова жива, раз прислала письмо. Найти и выручить Галицына, потом отроковицу, которой поди, уже за шестьдесят перевалило, и наплевать на экспедицию…

Он развел костерок, поставил разогревать тушенку и накачал лодку: лучшего способа ночевать без палатки было не придумать — тепло, мягко, и если ночью дождь, перевернул вверх дном, вот тебе и крыша. Солнце село, но вечера как-то по-летнему были долгими, светлыми, а одиночество желанным, поэтому, наскоро перекусив, Стас заварил крепкого чаю, погасил костер, чтоб не обнаруживать себя, опрыскал лицо спреем от гнуса и устроился в лодке с фонариком и бумагами, утаенными Галицыным.

Поблекший от воды текст копий в косом свете читался довольно легко и вроде бы увлекательно, чувствовалось, что жандарм Сорокин имел хорошее образование, каллиграфический почерк, способности к аналитике и еще обладал творческим даром — писал легко, образно и одновременно лаконично. Он доносил своему петербургскому генералу корпуса Муромцеву, что семнадцатого числа августа месяца его филеры задержали на реке Чилим близ устья Карагача странника именем Анкудин, в котомке которого обнаружилось четыре старинных пергаментных свитка и книга на греческом языке, писанные в ветхие времена, поэтому для их перевода и изучения требуется переслать в Академию словесности либо кому-то из бывших насельников Афонского монастыря — никто больше прочесть и оценить отнятые свитки и книгу не в состоянии. Однако сам он, будучи знакомым с кушанским письмом, совершенно определенно может заключить, что эти рукописи к Стовесту отношения не имеют. Сам арестованный Анкудин происхождения их не знает, от кого получил и кому несет, говорить отказывается.

Еще бросилась в глаза несуразица: все составленные Сорокиным документы адресованы питерскому начальнику, но до адресата не дошли, ибо не имеют виз, и обнаружены почему-то в Омском архиве.

Когда

вчера разлепляли бумаги, все листы перепутали, и продолжение приходилось отыскивать по нумерации страниц или по смыслу, и это занимало много времени. И вот, перебирая копии, Рассохин сначала потерял к ним интерес, ловя себя на мысли, что все время прислушивается к окружающему пространству и отвлекается на всякий громкий всплеск воды или звуки, доносящиеся из поймы. Стас понимал, что они никак не связаны с человеком, что это бьют хвостами бобры возле берегов, плещется на мелководье нерестящаяся рыба, но с сумерками все сильнее ощущал, как подступает неясная тревога, какое-то неудобство и ожидание чего-то неприятного. Он не чувствовал опасности или угрозы на этом островке: открытый со всех сторон водный простор исключал возможность кому-либо подобраться незамеченным, но все равно выключал фонарик и слушал, как бурлит прижим внизу и несомые стремниной топляки глухо стукаются о деревянный берег.

И вдруг подумал, что причина этой настороженности — нервы, и что уже никогда не будет, как тридцать лет назад, когда после пешего маршрута он за три минуты ставил палатку и уже на четвертой засыпал, невзирая ни на шорохи, ни на треск среди деревьев — явный признак бродящего неподалеку зверя. Рассохин налил из фляжки немного водки, выпил без закуски и закурил трубку: надо пересилить себя, успокоиться и позвонить Лизе.

Он набрал питерский номер и сразу же услышал ее голос — ждала.

— Ничего не узнал о маме? — с надеждой и сразу же спросила она.

Рассохин поведал, как они с Гохманом ездили на Мотофлот, где оказалась совсем другая Евгения Семенова.

— Ты уверен, что другая? — усомнилась Лиза. — Может, не узнал? Столько времени прошло…

— Я тебя помню!

— Точно помнишь?

— Она совсем не похожа на Афродиту. Хотя в Усть-Карагач тоже попала студенткой.

— Я должна сама ее увидеть! И поговорить.

— Там нечего смотреть — старая толстая тетка. Да и призналась бы, если написала письмо. Нет, это не она!

— Жаль, а то бы я могла поехать уже сейчас… А ты где?

— На необитаемом острове, — сказал то, о чем подумал. — С мыслями Робинзона…

За двое суток, проведенных вместе, Лиза не позволяла себе ни единого вольного, с безобидным намеком слова; напротив, была все время в напряжении, возможно, вызванном воспоминаниями и мыслями о матери, говорила сдержанно и только единожды расслабилась, когда рассказывала историю о зимующей ласточке.

И совсем иначе общалась по телефону.

— Хочу сейчас быть твоим Пятницей, — многообещающе проговорила Лиза. — Сидеть у костра и гладить твою ершистую голову. Когда ты меня позовешь?

Он почему-то опасался этой ее смелости и неких намеков.

Темный предмет на белесой воде он принял сначала за топляк, который часто проносило по реке, но приглядевшись, заметил в его очертании что-то напоминающее человека на плоту.

— Уже скоро, — пообещал он, не желая рассказывать всего, что творится на Карагаче.

— Если не возьмешь в экспедицию, — пригрозила она шутливо, — сама приеду, с Дворецким. Михаил Михайлович приглашал!

— Куда приглашал?

— В путешествие по старообрядческим скитам!

Рассохин попросил Лизу присматривать за профессором. После их первой встречи ученый проникся журналисткой, которая вела с ним соглашательскую политику, поддакивала, обещала написать о всех оригинальных версиях Дворецкого и теперь время от времени наведывалась к нему в университет. Она опасалась, что обман раскроется, или придется и впрямь что-то писать, чего фотокорреспондентка глянца делать не умела. И еще хуже, если профессор узнает, с чьей подачи и с какой целью его опекают… Но кажется, интриган затеял свою игру и намеревался использовать журналистку, чтобы добиться признания. Он настойчиво подталкивал Лизу, чтобы она как представитель прессы, но человек сторонний помогла ему сформировать общественное мнение в Академии наук. Мол, никто не заподозрит сговора, а я в долгу не останусь…