Очаровательная блудница
Шрифт:
А ведь три года изо дня в день и бок о бок проработали! Сколько разговоров переговорили, сколько дум передумали вместе, даже буриме сочиняли всем отрядом, когда шли дожди и нельзя было выходить в поле — какую бы тему ни задавали, все равно получалась поэма о любви и дружбе…
С гребня залома Рассохин вывернул три сухих бревна, спустил на воду и переплел их жгутами из скрученных таловых виц. [32]
Срубил сухостойную елку на шест, забрался на плот и оттолкнулся от берега — все не пешком. Уровень воды в реке сильно упал, обнажились белые пески на поворотах, еще сырые, но уже зеленые берега,
32
Вица — прут, длинная ветка, лоза.
В четвертом часу утра Стас причалил возле невысокого красноватого яра, разрубил вицы и оттолкнул бревна, и сделал это не думая, чтоб не оставлять следов. Отсюда напрямую до лагеря отряда было километра три сухим беломошным бором, а потом кедровником — тоже все знакомо, исхожено. По логу, где он засек первые следы бродней погорельцев, бежал ручей и густо росла молодая медвежья пучка вперемешку с черемшой, которыми он в Основном питался в последние дни. Не утерпел, сорвал несколько побегов, очистил и съел на ходу: неизвестно еще, удастся ли добыть продуктов, а сил уже нет, ноги подламываются, сердце выскакивает и от пота штормовка мокрая.
На стане в этот сезон поставили шесть палаток, и сразу видно — рядом богатые приискатели: под каждую соорудили дощатые помосты, сколотили новый строганый стол с лавками и тесовый навес. А обычно все убогое, из жердей, из бересты, из еловой коры. И ни одной собаки не взяли, что значит — расслабились от близости охраняемой караулом драги. Раньше перед заброской в поле прикармливали в поселке пару бродячих псов, которые потом верно служили весь сезон, проявляя невиданные сторожевые и охотничьи качества. Обратно собак не вывозили, поскольку в отряде всегда оказывалось два-три любителя собачатинки из поселковых бичей, нанятых шурфовщиками или маршрутниками. Но иногда попадались такие умницы, что за неделю до конца сезона откормленные и облюбованные псы внезапно пропадали и объявлялись в поселке уже по снегу.
Рассохин высмотрел складскую палатку, прежде чем приблизиться к лагерю, и даже вынюхал пищу: в ведре над погасшим костром, кажется, была картошка с мясом и луком. Он хорошо знал распорядок жизни лагеря, поэтому не скрываясь вышел из кедрача, взял чистую миску, ложку и снял крышку с ведра — голодный нюх не подвел. Картошки с мясом навалил с горкой, а она холодная еще вкуснее, сел за стол и преспокойно стал есть. Если кто и проснется, услышит бряканье посуды, подумает, что встал дежурный по костру, то есть по кухне. Предутренний сон самый сладкий, а ночь хоть и белая да прохладная, никому не захочется вылезать из нагретого спальника.
После плотного и сверхраннего завтрака Стас сунул в рюкзак три буханки свежего хлеба, завернутого в бересту, чтоб не черствел, после чего открыл складскую палатку и сразу же отметил про себя, что правильно прежде поесть и только потом идти на воровское дело. Иначе бы жадность сгубила, потому что от нынешнего обилия и разнообразия продуктов голодные глаза разбегаются. Он набрал из ящиков пятнадцать банок свиной «Китайской стены», десяток со сгущенкой, пачку соли, галет, чайной заварки и сигарет «Прима» — вполне скромно, но уже килограммов за двадцать тянет. Лагерь спал без задних ног, хоть бы кто ворохнулся, и храпели всего двое — Репа и Галя. Муха почему-то молчал, верно, спал на левом боку…
По-воровски уходить
Обратно к залому он шел напрямую, без спешки и не осторожничал: очень хотел, чтоб кто-нибудь на стане, проснувшись и обнаружив пропажу продуктов и надпись, побежал бы его догонять. Дважды Рассохин останавливался, разводил костерок, кипятил чай, выкуривал трубку, набив ее табаком из ломаных сигарет — никто не преследовал, ни по воде, ни по суше. И дым табачный был отвратительным, вызывал кашель и обжигал горло…
На заломе он пообедал тушенкой и хлебом, поспал три часа на солнце и ветерке и все равно проснулся мокрый от пота. Тогда он разделся, вымылся с ног до головы, используя вместо мыла донную иловатую глину, после чего взвалил рюкзак на горб и двинул дальше. Возле «моста» через тыловой шов болота он хотел перевести дух, но вдруг узрел мокрые вершинки елей. Кто-то проходил, и совсем недавно, ибо на солнце с ветерком влага бы высохла через полчаса! Не снимая ноши, он перебрался на другую сторону и обнаружил на песчаном склоне увала свежие следы бродней — ночью их не было! Скорее всего, погорелец был один, и шел он точно по направлению к сосновым гривам!
Поднимаясь на увал, Стас впервые почувствовал одышку, сердце выпрыгивало, а от пота промокла даже стенка рюкзака на спине, однако подумал, это от истощения. На гребне он перевел дух, осмотрелся — и здесь, на жестком коротком мху, след потерялся. Бросаться в погоню с грузом было невозможно, поэтому Рассохин нашел место и подвесил рюкзак на сук дерева повыше от земли, чтоб зверь не достал. И дальше рванул бегом, выдерживая примерное и уже знакомое направление. Почему-то казалось, он настигнет погорельца где-нибудь близ кромки чистого болота, по крайней мере там и за километр легко увидеть идущего человека. Но когда выбежал на край мари, никого не обнаружил, и следов тоже. Пришлось возвращаться назад, за рюкзаком, и ночевать в густом пихтаче, на всякий случай без костра.
И уже утром, на заре, когда Стас шел через первую ленту болота к чахлому сосняку, он вдруг уловил запах дыма. Нанесло ветерком, и сколько после этого ни принюхивался, ничего больше не почуял. Однако когда миновал лесистую марь [33] и на горизонте обозначилась первая грива, вновь напахнуло дымком. А ведь за две предыдущие недели ничего подобного не было! Значит, погорелец где-то отлеживался, пока летали самолеты и бегали парашютисты, теперь вернулся и жжет костер или топит печь в землянке…
33
Марь — болотистая местность с большими кочками в тайге.
К сосновому бархану Стас шел крадучись и все время принюхиваясь, но поднявшееся солнце уже разогрело багульник, и в воздухе витал только этот одуряющий вездесущий запах. Но если кержак теперь здесь, то непременно себя выдаст, а о погоне он не подозревает, иначе бы не дымил и скорее всего сорвался бы отсюда в другую берлогу.
К своему лежбищу в дуплистой колодине Рассохин добирался до самого вечера, с частыми остановками — одышка теперь была, уже когда шел даже по ровному месту. И когда наконец освободился от ноши, взял топорик и осторожно побрел кромкой гривы с подветренной стороны, по-собачьи шевеля ноздрями.