Очень далекий Тартесс (др. изд,)
Шрифт:
Дед глянул на неё:
— Я же сказал — фашисты. Фашисты оставили их на всю ночь на морозе. Долго ли протянет истощённый человек? К утру все были мертвы, кроме этого француза. Он выжил, потому что оказал смерти психологическое сопротивление. Он представил себе, что лежит на горячем песке под солнцем Сахары. И такова была сила самоубеждения, что организм принял команду мозга и не поддался морозу.
— Как же должен был этот человек любить жизнь! — тихо сказала Ксения.
И ненавидеть фашизм, подумал я. Любовь и ненависть… Скрытые возможности организма —
Рокот инфора, донёсшийся из передней, прервал мои мысли. Рокот инфора, и сразу вслед за ним — чёткий, богатый модуляциями женский голос:
— Вызывает «Элефантина». Вызывает «Элефантина».
Робин сорвался с места:
— Наконец-то! Ребята, не уходите! — С этими словами он скрылся за дверью.
— Что ему понадобилось на «Элефантине»? — удивилась Ксения.
Спустя несколько минут Робин вернулся в гостиную.
— Ну как? — спросил Леон.
— Все в порядке. — Робин подошёл к Косте и хлопнул его по плечу. — Извини, что ничего тебе не сказал, Костя, но вначале надо было узнать. У Антонио в службе полётов есть свободное место диспетчера. Пойдёшь к нему на «Элефантину»?
— На «Элефантину»? — озадаченно переспросил Костя.
— Там неплохо. Будешь ругаться с пилотами и свято блюсти график. Скучать не придётся.
— Иди, Костя! — сказал я. — Правильно они придумали. Хоть один диспетчер будет своим человеком.
Костя стоял, широко расставив ноги и понурив голову.
— Прилетит к тебе, например, Улисс, — продолжал Робин расписывать прелести диспетчерской должности, — и попросится к причалу "Д". А у тебя голова и без него распухшая, и ни одного причала свободного, и ты посылаешь этого Улисса куда-нибудь подальше.
— Ты проводишь Улисса в межзвёздный полет, — сказал Леон, глядя на меня — как это говорилось в старых романах? — горящим взглядом.
— Напишешь учёный труд… диссертацию о диспетчерской службе, — вторил ему Робин. — Ну, Костя? Да решайся же!
Костя поднял голову и улыбнулся.
— Ладно. Диспетчером так диспетчером. Все равно…
Но я видел по его глазам, что ему не всё равно.
Глава семнадцатая
«СКОЛЬКО МОЖНО ЖИТЬ В СКАФАНДРЕ?..»
Юпитер обладает странным свойством: трудно оторвать от него взгляд. Смотришь, смотришь на гигантский диск, исчерченный жёлто-бурыми полосами, на Красное пятно, плывущее под экватором, на точечные вспышки-отблески чудовищных молний в толще бешеной атмосферы — и чем больше смотришь, тем сильнее завораживает тебя это первозданное буйство материи.
Но если ты выбился из графика полётов и Управление космофлота бомбит тебя радиограммами, то дивное зрелище начинает нервировать.
Я-то, в общем, не очень нервничал. Даже совсем не нервничал: к чему только не привыкаешь в космофлоте! А вот Кузьма Шатунов, мой второй пилот, места себе не находил.
Он
— Улисс! Самарин требует срочно принять меры к срочному вывозу всего состава станции.
Я взял у него листок радиограммы.
— Преувеличиваешь, Кузьма, — сказал я. — «Срочно» тут один раз.
Всеволод засмеялся. Более смешливого практиканта я никогда не видывал. Достаточно было щёлкнуть у него под носом пальцами, чтобы он начал давиться от смеха.
Кузьма кинул на него сердитый взгляд.
— Что будем делать, Улисс? Ребята говорят, этот маньяк не вернётся, пока не запустит все свои чёртовы зонды. Так может ещё неделя пройти или две.
— Может, — согласился я, делая запоздалую рокировку, которая вряд ли спасала моего короля от атаки Всеволода.
— Так что же будем делать? — повторил Кузьма. И, не дождавшись ответа, посыпал скороговоркой: — Корабль надо на модернизацию ставить, опоздаем — ангар будет занят, жди тогда очереди, а у меня тысячи дел на шарике. И все из-за этого полоумного. Пойду на станцию, попробую с ним связаться.
Он выскочил из кают-компании. Вскоре и мы с Всеволодом влезли в скафандры и вышли из шлюза.
Трехсполовинойсуточная ночь Ганимеда была на исходе. Далёкое маленькое солнце взошло над горизонтом. Оно не очень светило и согревало, но всё-таки это было солнце. Юпитер — в начале левой фазы — висел над нами гигантским сегментом, отбрасывая желтоватый свет на ледяной панцирь Ганимеда. Пейзаж этого спутника дик и неприютен. Нагромождения скал, глубокие расселины, залитые льдом, ледяное крошево под ногами. Разнообразие в пейзаж вносит только Озеро. Это узкая длинная долина, свободная ото льда, вечно затянутая пеленой тумана. Здесь из разлома в коре выделяются горячие газы, они-то и растопили лёд, и размороженная углекислота шапкой висит над Озером.
Прыгая со скалы на скалу, мы шли к станции, расположенной на северо-восточном берегу Озера. Станция — это, в сущности, пещера в горном склоне, коридор с несколькими боковыми отсеками и шлюзом, миниатюрное подобие Селеногорска. Перед станцией была небольшая площадка, переходящая в пологий спуск к Озеру. Здесь и выше по склону стояли башенки солнечных батарей, вездеходы, пёстро раскрашенные датчики гравиметрической, магнитнографической и прочей аппаратуры, которой была набита станция. Решётчатая мачта радиоантенны венчала этот островок человеческой жизни.
На площадке было на редкость многолюдно. Небывалый случай: вторую неделю на Ганимеде толклись обе смены — та, что мы привезли, и та, которую мы должны были вывезти. Я разыскал Крогиуса, начальника прежней смены.
— Четырнадцатый в радиотени, — сказал он. — Придётся подождать часа два.
— Подождём, — сказал я.
— Улисс, — подскочил ко мне Кузьма, — больше ждать невозможно! Давай выгрузим нашу лодку, я слетаю за этим ненормальным.
Его чёрные глаза горели жаждой немедленной деятельности. Крогиус всем корпусом повернулся к Кузьме.