Очень далекий Тартесс (др. изд,)
Шрифт:
– Дворец царя Аргантония, – сказал кормчий, проследив взгляд Горгия.
Правее дворца поднималось над стеной еще одно крупное здание – по виду храм. По бокам тонкие башенки, словно пальцы, воткнутые в небо, в середине массивный купол, смотреть на него – глазам больно.
– Чистое серебро, – сказал кормчий.
Горгий поцокал языком – детская привычка, над которой немало потешались фокейцы. Начал было прикидывать, сколько талантов серебра пошло на такую кровлю, да сбился со счету.
Еще правее крепостная стена уходила в глубь острова, и дальше начинался обычный с виду город: разбросанные домики с плоскими крышами, купы
Впереди покачивалось несколько гребных судов. На одном весла пришли в движение, разворачивая судно поперек дороги, на помосте появились люди с копьями, секирами.
Горгий знал порядки – велел спустить парус. Гребное судно подошло вплотную. Товар морские стражники только окинули скучающим взглядом, зато людей осмотрели придирчиво: заставляли разевать рты, заглядывали под мышки. Диомед и ногу поднял для добросовестности. Хмурый стражник усмехнулся.
Обошлось: заразных не оказалось.
Кормчий старательно повел корабль по обозначенному вешками пути к главному причалу, как велела стража.
Не успели завести канаты, а уж на причале собралась толпа – все больше курчавые, бронзоволицые, полуголые. Кричали что-то на своем языке, размахивали руками. Густо запахло рыбой и чесноком. В толпу вклинились люди в желтом, древками копий расчищая дорогу, и в проходе появился невиданно разряженный человек. Было на нем много слоев разноцветного полотна, в квадратном вырезе на шее – богатые ожерелья, на руках до локтей – серебряные змеи с цветными каменьями вместо глаз. Куда ни глянь – чистое серебро: на нагрудных пряжках и ремнях сандалий, на полотняной шапочке. Черная борода и усы завиты колечками. В одной руке щеголь держал игрушечную амфору, часто подносил ее к носу – видно, вдыхал благовоние. Другой рукой вел на цепочке пушистого ливийского зверька – кошку в серебряном ошейнике.
«Вырядился, как гетера, ожидающая знатного гостя», – неодобрительно подумал Горгий. Легко им тут, видно, серебро достается...
Он поспешно сошел на причал, остерегаясь поскользнуться на рыбьей чешуе. Поклонился, приложил руку к сердцу.
Завитой заулыбался, сказал по-гречески, излишне твердо выговаривая "т" и "р":
– Приветствую фокейский корабль в великом Тартессе.
– Приветствую и тебя, господин, – ответил Горгий.
– Можешь называть меня просто... как это по-вашему... Блестящий... Нет, блистательный. Давно не видели мы фокейских парусов в Стране Великого Неизменяемого Установления.
Речь завитого текла церемонно и гладко, но при этом смотрел он больше не на Горгия, а на кошку, которая принюхивалась к рыбьим обглодкам – их валялось много на досках причала.
– Дорога стала опасной, блистательный, – объяснил Горгий. – В море появилось много разбойников. Гнались они за мной возле Ихнуссы...
– Оставим Ихнуссу. – Завитой остро взглянул на Горгия. – Как ты прошел Столбы?
– Боги помогли мне. – Из осторожности Горгий решил не вдаваться в подробности.
– Боги всемогущи, – охотно согласился завитой, – но, как известно, в Столбах стоят карфагенские дозоры.
– Спасибо майнакскому архонту, надоумил меня пройти Столбы безлунной ночью.
Завитой в раздумье понюхал благовоние. Тут он увидел, что кошка, задрав морду, чешет задней ногой под ухом. Гневно посмотрел на толпу: не оттуда ли блоха? Стражники в желтом закричали, надвинулись, размахивая копьями, на толпу, потеснили ее; несколько человек свалилось с причала в мутную воду.
Завитой еще немного порасспросил Горгия: какой товар привез, что желает получить в обмен. Посоветовал навестить торговые дома двух-трех именитых тартесских купцов. Во время его речи кошка подошла к Горгию потереться. Тошнехонько стало Горгию, но стерпел, не пнул зверька ногой.
После ухода блистательного снова прихлынула к сходне толпа. В быстром тартесском говоре почудились Горгию знакомые слова. Кормчий немного понимал по-тартесски. Объяснил, что эти люди – кха! – хоть сейчас готовы начать разгрузку, и не грех было бы угостить их вином. Осмотрительный Горгий решил с разгрузкой не торопиться. Угощать тоже не пожелал: и без того немалый убыток понес в Столбах от непрошеных гостей.
Сразу за верфями и складами раскинулась многолюдная базарная площадь. Горгий, сопровождаемый Диомедом, неторопливо шел меж торговых рядов, зорко поглядывал, кто что продает. Приценивался к маслу и вину, пробовал на вкус. Щупал полотна и шерстяные ткани, про себя отметил: шерсть хороша и цветом и выделкой Рыбные ряды, что спускались к берегу, где сбились у грязного причала рыбачьи лодки, Горгий прошел бегом. За долгие месяцы плавания сушеная рыба поперек горла стала. С души воротило от чада жаровен.
В гончарном ряду удивленно уставился на невиданный сосуд – большую красную трубу, закрученную спиралью. Тощий гончар перехватил недоуменные взгляды греков. Взял коричневыми руками трубу, сунул узкий ее конец в рот – из пасти раструба вырвался громовой звук. Диомед испугался – побежал было, но тут же любопытство превозмогло страх. Вернулся, жестами показал гончару: позволь, дескать, дунуть разок. Пристроился, дунул – труба издала лишь жалкое хрипение. Как ни пыжился Диомед, как ни надувался воздухом, ничего у него не получалось, только слюней напустил в трубу. Уж и народ стал вокруг собираться. Горгий силком оттащил матроса от диковинки. Не любил привлекать внимание.
Мычали быки под навесами, покрикивали торговцы, расхваливая товар. Бойко торговались тартесские женщины – все они были закутаны в темные пеплосы, у всех на головах кожаные митры, от которых с боков свисали, прикрывая уши, медные диски. Горгий поглядывал на женщин, иные были красивы броской южной красотой.
О матери у Горгия было лишь смутное воспоминание: восьмилетним мальчишкой увез его милетский купец из родной Колхиды. Но чудились почему-то в резко очерченных лицах тартесситок полузабытые черты...
И еще тревожило странное ощущение: будто слышал уже когда-то гортанный тартесский говор. Давно замутнились в памяти видения колхидских гор, давно отзвучала в ушах речь тамошних иберов. В Милете, а затем в Фокее, куда был продан Горгий в рабство заезжему купцу, привык он считать родным греческий язык. Отчего же взволновал его базарный гомон в чужом, безмерно далеком городе?
Он посмотрел на крепостные стены, к которым примыкал базар. За стеной жарко сверкал на солнце купол храма. На крепостных башнях скучала стража. Просторное небо было пустым и выцветшим от зноя. Все чужое. Все непохожее. Откуда ж эта странная тоска? Почему богам угодно повернуть его мысли к началу жизни?