Очень далекий Тартесс
Шрифт:
Главный над стражей слушал, изображая на лице почтительное внимание, а сам думал: не очень-то ты уйдешь с такой доходной должности… одних самоцветов, должно, десять мешков набил…
Видно, блистательный подметил у главного в глазах нехорошую мысль, еще пуще разъярился, велел главному идти проверять посты.
В тот вечер Козел не вышел из своего закутка играть в камешки. Мрачный, оскорбленный, сидел у себя, строил планы мести. Никак не мог понять, почему блистательный вдруг заступился за строптивого раба.
Тордул тоже был не в духе. И Диомед не пел сегодня песен – худо ему было. Лежал, хрипло дыша, то и дело хватался рукой за грудь, пытаясь подавить кашель.
Горгий подсел к Молчуну.
– Послушай, старик, ты весь в язвах… У меня осталось немного мази. Это египетский бальзам, он хорошо помогает.
Молчун не пошевелился, не переменил позы. Прошло немало времени, прежде чем он ответил:
– Мне уже никакой бальзам не поможет.
Горгий покачал головой.
– За что ты сидишь здесь?
И опять старик долго молчал. А потом глухо сказал:
– Не все ли равно, где сидеть? Ты можешь быть здесь и можешь быть в другом месте.
Горгий удивился:
– Как же я могу быть в другом месте, если меня тут заборами и копьями отгородили?
– Все тлен, все прах, – последовал чудной ответ. – И заборы, и человек, и его имя.
– Ну нет! Я пока что не прах… Меня силком тут держат без всякой вины, понимаешь ты это?
Но старик, должно быть, уже не слышал его. Он забормотал непонятное: «Отделить огонь от земли… Больше, еще больше… еще немного…»
Горгий отполз к своей лежанке. Видно, этот Молчун и впрямь чокнутый. То как человек говорит, то мутят ему боги разум. Перед глазами Горгия на закопченной стене красовалось непристойное изображение Павлидия – это Диомед мелом нарисовал. Горгий погрозил изображению кулаком.
– Послушайте, я возражаю. У вас всюду словечки «видать», «загалдели», «засосало в нутре»… Ведь действие происходит в Тартессе.
– Вопрос серьезный. Видите ли, мы думаем, что вряд ли тартесситы изъяснялись гладким литературным языком. Чтобы придать их речи да и вообще изображению обстановки соответствующий колорит, и приходится употреблять словечки, которые вам не нравятся.
– Ну вот, например, «чокнутый» – явное злоупотребление.
– Может, вы и правы. Но, наверное, был в языке тартесситов соответствующий синоним. Вы, конечно, не полагаете, что древние изъяснялись языком переводов «Илиады» и «Одиссеи»? Ведь Гнедич и Жуковский пользовались церковнославянскими оборотами для того, чтобы придать торжественность повествованию о богах и героях. У Гомера язык был много проще. Как говорят сведущие люди, в подлиннике перебранка Афины Паллады с Афродитой звучит так, что мы бы сказали: «Как не стыдно, а еще богини».
– Да я и не призываю вас к высокому стилю гнедичевской «Илиады», но все таки… Вряд ли у греков были песенки вроде «У попа была собака».
– А почему бы и нет? У греков были храмы, жрецы и собаки. Так что не исключено, что они сочиняли нечто подобное.
14. «СЛАВА ЦАРЮ ЭХИАРУ!»
– Во имя царя Аргантония, на работу!
День начался, как обычно, долгий, без радости и беспросветный. Мерзкая похлебка при свете костра. Ругань стражников, привычная скороговорка Козла, отсчитывающего по головам, сколько рабов на какие работы. Опять ворочать глыбы камня, тесать и тесать до седьмого пота. Опять кашель и проклятия Диомеда и надоевшая болтовня Полморды…
Тордул сегодня работал с ними, каменотесами. Вышел у Козла из милости. Был он мрачен, тесал как попало, и ни единого слова не слетело с его плотно сжатых губ.
Около полудня в ущелье въехал, скрипя колесами, обоз. Повозки остановились подле оружейного склада. Рабы побросали работу – все равно погонят сейчас грузить на повозки готовые изделия. Но стражники на этот раз не торопились. Шептались с возчиками, забегали чего-то. Быстрым шагом прошел Индибил со своими телохранителями.
Отовсюду: из плавильни, каменоломни, из кузнечных сараев – стягивались к повозкам рабы. Пронырливый Полморды подслушал разговор старшего обозного со стражниками. Вернулся, громко зашептал:
– Ну, дела! Царь Аргантоний умер!
Весть мигом облетела ущелье. Рабы заволновались:
– Как же теперь? Он хоть кормил нас…
– Может, в Тартесс отпустят?
– Жди, отпустят тебя! Прямо к покойничку!
– Сынок-то Аргантония давно помер, не дождался очереди. Кто ж теперь царем будет?
– Кто будет царем? – раздавалось все громче.
Расталкивая рабов, из толпы вышел Молчун. Главный над стражей недоуменно посмотрел на него. Молчун выпрямился, сказал:
– Я царь Тартесса. Везите меня в город.
Гребень над шлемом главного заколыхался. Коротко размахнувшись, главный ударил Молчуна между глаз. Старик упал мешком на каменистую землю. Под гогот рабов и стражников («Вот так царь объявился!») Горгий оттащил Молчуна в сторонку. Опустился на корточки, затормошил старика, как бы невзначай стянул рубище с его левого плеча. Под выпирающей ключицей был тускло-синий знак – трезубец с широко расставленными остриями. Молчун перехватил напряженный взгляд Горгия, забормотал что-то, поправил на плече одежду. Медленно стал подниматься. По его седым вислым усам растекалась струйка крови.
– Эхиар! – прошептал Горгий ему на ухо.
Молчун тихонько засмеялся. Глаза его были безумны. «Еще больше, – пробормотал он, – еще немного, еще… и тогда конец…» Сутулясь, ни на кого не глядя, он побрел к своему сараю.
Если бы даже Горгий крикнул сейчас во всю глотку: «Смотрите, вот Эхиар, законный царь Тартесса!» – все равно никто бы его не услышал в гомоне взбудораженной толпы. Диомед дернул Горгия за руку:
– Слыхал, хозяин? Говорят, наш друг Павлидий стал царем.
– Отвяжись…