Очень далекий Тартесс
Шрифт:
– Давно. Из всех, кто здесь, он, может, самый старый.
Тордул ткнул Горгия локтем в бок.
Потянулись дни на новом месте. В плавильне и впрямь работа была полегче. Горгий с Диомедом выучились резать из камня формы для отливки кинжалов, мечей и секир, сверлить в камне дыры под шипы, чтобы половинки ровно одна под другой стояли, чтобы не вытек расплавленный металл. Сперва в форму заливали свинец, разнимали половинки, по свинцовому кинжалу смотрели, где надо подправить форму.
Интересно Горгию было смотреть, как здесь плавили бронзу. Пламя в горнах раздували не мехами: в том месте, где с горы низвергался поток, была отделена одна падучая струя и забрана в стоячий деревянный ящик. Вверху в ящике были прорезаны поперечные щели, а внизу ящик плотно сидел в большом коробе, от которого к горну тянулась медная труба. Не сразу Горгий разобрался в этом диве, а когда разобрался – понравилась ему выдумка тартесских плавильщиков. Оказалось, вода, с силой падая в ящик, увлекала воздух, а в нижнем коробе воздух отделялся от воды и по трубе устремлялся к горну, раздувая огонь под огромным глиняным сосудом. Вот бы фокейским кузнецам рассказать про это – не поверили б!
В сосуд клали тягучую красную медь, хрупкое белое олово и еще порошок из толченых камней-самоцветов. И так, в пламени углей, в рокоте водопада, в свисте воздушного дутья поспевала, рождалась слава Тартесса – черная бронза.
Потом ее разливали но формам. В ярости огня впитав крепость драгоценного камня, жидкотекучая, превращалась она, застывая, в твердую, звенящую – в тяжелые темные мечи, в кинжалы, отлитые заодно с раздвоенной рукояткой, что так ловко лежала в ладони.
Только ее, черную бронзу, здесь и плавили – подальше от чужих глаз.
Жили здешние рабы не в пещере, а в каменном сарае. Вечерами подолгу резались в кости – когда на лепешки, когда на щелчки. Иногда выходил из своего особого закутка Козел.
– Дайте-ка и мне, котеночки, сыграть, – говорил он ласково.
Играли с ним опасливо, знали: выиграешь у Козла – назавтра на дурную работу поставит. Все больше старались проиграть.
Один только раб не принимал участия в вечерних игрищах – лежал в дальнем углу, прикрывшись ворохом тряпья, и молчал. Так его и звали – Молчун. На работу он ходил не со всеми, что-то делал в сарае на другом конце ущелья. На него-то и напустил, по слухам, порчу Козел – чирьи но всему телу. Ну, а порченого, известное дело, все сторонятся.
Кости да кости каждый вечер… Однажды Диомед начертил на глинобитном полу квадратики, разложил по ним цветные камешки, показал, как надо их в черед передвигать – кто раньше займет своими камешками половину противника, тот и выиграл. Новая игра пришлась но вкусу, особенно охочим до нее оказался Козел. Играл горячо – вскрикивал, хлопал себя по тощим ляжкам, крутил козлиную бородку.
Тордул подсаживался к нему, заговаривал, подсказывал хорошие ходы. Он и днем, на работе, крутился возле старшего плавильщика. И Козел оценил такую преданность: отличал перед всеми Тордула, доверял ему разливать глиняным ковшиком черную бронзу по формам. Работа была завидная, не тяжелая – не то что обтесывать камень. Счастливчиком был этот Тордул – всюду устраивался лучше других.
– В тепле работает, у горнов, – ворчал Диомед, тюкая секирой по камню, – а мы тут мерзни на ветру…
Греков Козел к горнам не подпускал, каждый день посылал долбить формы для отливок. Диомед заметно слабел, заходился кашлем, харкал кровью. Горгий мазал его своей мазью, да не помогало.
– Ловкач, – откликнулся Полморды, работавший рядом. – Так и вьется вокруг Козла, слово у него с языка снимает.
– За что ты сюда попал? – спросил Горгий.
– По доносу, – охотно объяснил Полморды. – Будто я усомнился… А и всего-то было, что не вышел плясать при полной луне. Вы ж, греки, не знаете… Закон у нас есть: как полная луна, так выходи на улицу плясать. Один день оружейники пляшут, другой – медники, потом мы, гончары. Хочешь не хочешь, а пляши. Да я и хотел, только ноги попутали, в костях у меня ломота бывает. Кто-то из соседей и донес: сомневается, мол. А я честный гончар. Я всегда ликовал, когда велели. Ноги вот только у меня…
– Тебя хоть ноги подвели, – сказал Горгий, – а я вовсе без вины тут сижу.
– Скажи спасибо своим богам, что не бросили тебя на голубое серебро.
И всеведущий Полморды указал секирой на невысокую гору, чуть подернутую туманом:
– Видишь? Там оно, голубое серебро. В горе рабов – без счета. Дневного света никогда не видят. Никто не знает, сколько они там ходов прорубили. Вход туда один, узкая дыра, возле нее стража стоит. Говорят, за сто лет оттуда ни один человек не вышел. Там же и мертвяков своих хоронят.
Горгий поцокал языком. А посмотришь – гора как гора, желто-серая, без единого кустика…
– Какое оно, голубое серебро?
– Раза два видел я щит Нетона, говорили, будто из этого самого серебра. Кто же его знает, щит как щит. У верховного жреца на шее висел. Это на празднике Нетона. На воле я еще был…
Шаркающие шаги прервали разговор. Мимо, сутулясь, шел Молчун. Сухими жилистыми руками придерживал на груди тряпье, в которое был закутан. Первый раз увидел Горгий его лицо при свете дня. Желтовато-седые космы, грубо подрезанные над бровями, свалявшаяся борода, нос в черных точках, на правой щеке плешина – видно, ожог от всплеска расплавленной бронзы – никак не скажешь, что красавец. Ни на кого не взглянул, молча прошел, направляясь к себе в сарай.
– Чокнутый, – равнодушно сказал Полморды. – Так вот, один только раз я и не вышел плясать…
– Что он там делает, в сарае? – спросил Горгий, примеряя к шипу только что выдолбленную дыру.
– А кто его знает? Говорят, перемывает порошок, который оттуда приносят, – Полморды кивнул на желто-серую гору. – Бывает, у него в сарае дым идет. Я как-то подкрался, подсмотрел. Темнотища там. А он чего-то бормочет. Может, молитву… От него лучше подальше…
Горгий понимающе кивнул. Знал, что металл любит заклинания. Знал и то, что кузнецы и литейщики тайно от всех сжигают в новом горне черную курицу, что кузни всегда строят темные, чтоб свет солнца не спорил с огнем. Известно ведь: кузнецы и литейщики – колдуны, они могут лечить лихорадку, заговаривать кровь, отводить несчастную любовь…
– Думаешь, не знаю я, кто на меня донес? – продолжал между тем словоохотливый Полморды. – Как бы не так! Есть на нашей улице один губастый, всюду нос сует. Вот ты не поверишь, он все стихи царя Аргантония помнит наизусть. Выкликнут их раз, он уже и запомнил. Да я бы и сам запомнил, только вот память у меня…
– То тебя ноги подводят, то голова, – сказал Горгий. – Давно этот Молчун здесь сидит?
– Очень даже давно. – Полморды надулся, умолк.
В грязном вонючем сарае каждый вечер одно и то же: пока не догорят факелы, стучат кости, ругаются и спорят игроки; бывает, и дерутся – у кого сил хватает.
Тоска…
Горгий сидел на жесткой соломенной подстилке, тупо смотрел на факельный огонь с дымным хвостом, думал невеселую свою думу. Неужели так и коротать век в неволе, вдали от родины… от моря… от Астурды?.. Да была ли вообще Астурда, не приснилась ли в чудном сне? Был ли корабль, Неокл, Лепрей и другие матросы? Была ли Фокея?.. Вот и Диомед все реже говорит о побеге. Видать, погибает, бедняга, гложет ему грудь чахотка…
Схватить бы факел, кинуть в солому – погибай все на свете, будь оно проклято…