Очень далекий Тартесс
Шрифт:
– Ни о чем я тебя не прошу. Мы пойдем на рудники все вместе.
– Ты сейчас говоришь в запальчивости. Отдохни день или два, приди в себя, и тогда…
– Я все сказал, отец. Вызывай стражу.
– Одумайся, Тордул.
– Вызывай стражу! И навсегда забудь о нашем родстве!
Некоторое время Павлидий сидел молча, опустив плечи и уставясь в пляшущий огонь. Потом медленно поднялся, подошел к массивной двери, отворил ее и дважды хлопнул в ладоши.
– Старая наивная вера: стоит заменить злого царя добрым, как все пойдет хорошо. Конечно, ваш Тордул не мог быть исключением.
– Вы правы, читатель. Но знаете, бывало и в древние времена, что к царской власти относились не очень почтительно. Даже с издевкой. Вот, например, была такая Голубиная книга – это, говоря по-современному, вроде вечера вопросов и ответов. Там некий мудрец Давид Иесеевич терпеливо отвечает на вопросы любознательного Волотамана Волотамановича. Например: какая рыба царь над всеми рыбами? Давид Иесеевич отвечает: левиафан. А над всеми камнями? Алатырь-камень. Над всеми зверями? Лев царствует. Почему именно лев? Потому что у него хвост колечком.
– Хвост колечком?
– В этом заключалось его решающее преимущество перед главным соперником – единорогом. Авторы этой замечательной книги, как видите, подсмеивались над царской властью.
– Да, но я не договорил о Тордуле. Когда он кричит отцу, что вы-де, правители, продаете титулы за деньги, то это, знаете, из более поздних времен. Вряд ли такая коррупция была возможна в древности.
– Почему же? В развитых рабовладельческих государствах, возьмите хотя бы Древний Рим, подкуп должностных лиц был распространенным явлением. Римский историк Саллюстий, например, в сочинении «Югуртинская война» дает впечатляющую картину разложения и продажности сенатской олигархии. Известно, что Цицерон добился постановления сената, усиливающего наказание за подкуп при соискании магистратур.
12. В ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЙ ТОЛПЕ
Во сне боги уводят человека куда хотят. Только что Тордул стоял на высоком корабельном носу и смотрел, как двумя косыми валами убегает, убегает синяя вода от переднего бруса. А проснулся – все та же провонявшая немытыми телами пещера, куда на ночь сгоняли двадцать девятую толпу.
Чадил факел в медном кольце на стене: в темноте рабов не сосчитаешь, не убережешь. Горгий поднялся, разминая затекшее тело, ненароком толкнул Диомеда, храпевшего рядом на соломе. Матрос вскинулся, заругался спросонок.
Подошли к выходу, попросились у стражников. Тот, что с раздвоенной бородой, – сразу в крик, сразу кулак к носу:
– Времени не знаете? А ну, назад!
А тот, что помоложе, сказал зевая:
– Да пусть… Главный велел, чтоб в пещере сырость не разводили.
Фокейцы вышли из пещеры, оборотились спиной к луне, справили нужду. По привычке Горгий посмотрел на звезды – где какая сторона света. На востоке темнели горы, врезаясь скалистыми зубцами в звездное небо. За горами, как знали фокейцы, стояли еще горы, и еще…
– Чего ты уставился в небо? – спросил Диомед, кашляя и сплевывая.
– А ну, давай обратно в пещеру! – заорал бородатый стражник.
Предрассветный ветерок тянул из ущелья, холодил обнаженные тела. Бородатый ткнул Горгия в спину тупым концом копья – не больно, а для порядка, чтобы знал время.
Солома в пещере была набросана везде, а все-таки лучше свое место, належанное. Тут на стене Горгий мелом вел счет дням, а рядом Диомед нарисовал царя Аргантония в непристойном виде, а Павлидия – еще хуже. Умелец он был, Диомед.
Была здесь и трещина в скале, заложенная камнем. Везде человек заводит хозяйство. Вот и Горгий с Диомедом припрятали кое-что в трещине: бронзовую мотыжку, снасть для добывания огня, засохшие куски ячменных лепешек. Еще бронзовый скребочек да кусок сала. Не для еды: по вечерам, после работы, натираются фокейцы салом, потом скребочком снимают его с кожи вместе с грязью – такая была у греков привычка. Конечно, протухшее сало – не то что египетский душистый жир, да что поделаешь…
Горгий лежал без сна. Ночная тоска взяла его за горло – хоть плачь, хоть головой об стенку бейся. Видно, покинули его боги. А может, просто не достигает их взор дальнего края Ойкумены? Сам же испугался этой мысли. Что ж боги – их мало, а нас вон сколько, за каждым разве усмотришь? Боги – им тоже на глаза попасть надо. А как попадешь, если днем под землей и ночью в пещере света белого не видишь?..
Ночные разбойники, бешеные псы – вот кто они, правители Тартесса! Где это видано – обвинить человека в убийстве и ни за что ни про что, без суда, без разбора, затолкать на погибельные рудники… Вот и Диомеда так же: схватили на базаре, пытали, пытали, внутренности отбили – и сюда. Разозлились, что ничего он не рассказал… А вышло, что зря Диомед, горемыка, побои терпел: все равно ведь он, Горгий, оказался на рудниках. Ладно, хоть в одну толпу угодили, встретились…
И еще думал Горгий о том, как не повезло ему: попал в самую середину раздора меж правителей Тартесса. Миликон чем-то там обидел Павлидия, Павлидий велел своим людям убить Миликона… Светозарные дерутся, а простолюдины кровью харкают…
Бежать, бежать отсюда! Лучше подохнуть с голоду в чужих горах, чем здесь, в неволе.
Сладким воспоминанием проплыла перед мысленным взором Астурда. Знать бы, как прядут Мойры нить его судьбы… сведут ли еще с Астурдой…
Стражники заколотили в медную доску, закричали:
– Выходи на работу! Во славу царя Аргантония, на работу!
Вставали рабы, потягивались, разминали наболевшие, плохо отдохнувшие мускулы. Зевали, протирали глаза, отхаркивались, по-разному молились богам, перемежая молитвы проклятиями.
Горгий с Диомедом пожевали припасенные с вечера зеленые веточки – по греческому обычаю, чтобы во рту было свежее. Вышли из пещеры.
Стражники ходили меж рабов, сбивали в полдюжины, чтобы легче было считать. Считали несколько раз в день, делали зарубки на счетных палочках, сбивались, начинали снова пересчитывать двадцать девятую толпу.
Были здесь больше иберы разных племен: цильбицены, карпетаны, илеаты. Были и вовсе дикие, обманом увезенные с далеких Касситерид – рослые, светлобородые, раскрашенные синей глиной. Рабы из тартесских горожан держались в этой пестрой толпе особняком.