Очень хочется жить
Шрифт:
Майор все более изумлялся, глядя на Никиту. Он прошептал:
— Вы живы?..
— Жив. По счастливой случайности. — Перебинтованный, с завязанным глазом, Никита выглядел спокойным, мрачным и страшным. — Но даже если бы вы меня убили, я встал бы из могилы и на рукаве своего савана вешал бы вас, гадов! — Он опять устало сел на лавку.
Крупный нос майора покрылся крапинками пота. Но майор уже овладел собой и по-прежнему держался независимо.
Полковник откинулся на подушки, улыбаясь. Я взглянул на обер-лейтенанта Биндинга, — у него дрожали, подгибаясь, колени и вздрагивали белые рыхлые щеки.
— В селе
У обер-лейтенанта Биндинга вдруг подломились ноги, он рухнул на колени, протянув руки, пополз к столу, — куда девалась чванливая гитлеровская спесь! Он от всего отпирался. Никита опять не удержался, медленно и угрожающе надвинулся на Биндинга.
— А меня ты узнаешь? В жмурки играл, подлюга!..
У Биндинга отвалилась челюсть; почти в мистическом ужасе он отползал от Никиты, бормоча невнятно и плаксиво:
— Это не я. Это не я… — Плечом ткнулся в бок майору.
Тот брезгливо ударил его перчаткой по лицу, проговорил по-немецки:
— Встань! Надо было лучше стрелять, болван!
Старшина Оня Свидлер, разбирая сумку Биндинга и просматривая документы, записи, нашел его незаконченное письмо к жене. Оня перевел мне его: «Дорогая жена! Вот уже неделя, как я в России. После Франции эта страна кажется пустынной и тихой. Здесь тебя охватывает невольное беспокойство: идешь, идешь, почти тысячу километров прошли, а стране все нет ни конца, ни края. Встречают нас здесь без цветов и без фанфар, — конечно, не понимают, что мы несем им более культурные формы жизни и правления. Но ничего, дорогая, они это скоро поймут и оценят… Обо мне не беспокойся, я человек веселый и общительный и в любой компании могу создать веселую атмосферу. Здесь хорошая, очень хорошая водка и много кур…»
Я взял у старшины письмо и сказал Биндингу:
— Встаньте. — Обер-лейтенант, заискивающе мигая, неуверенно поднялся. — Хотите дописать это письмо, господин Биндинг?
Губы обер-лейтенанта искривила недоуменная улыбка, он озадаченно хлопал белесыми ресницами. Старшина повторил ему мой вопрос.
— Да, если дозволите… Два слова…
— Садитесь, — сказал я.
Стоюнин пододвинул к столу табуретку. Полковник Казаринов, прикрыв глаза, улыбался. Биндинг несмело присел на краешек табуретки. Я положил перед ним недописанный листок.
— Ручка у вас есть? — Обер-лейтенант поспешно достал из внутреннего кармана куртки авторучку. — Вот конверт. Пишите адрес: интересно знать, откуда вы такой…
Офицер с недоверием придвинул к себе конверт, написал: «Элизе Биндинг. Фридрих-штрассе, 16. Берлин». Затем вопросительно посмотрел на меня.
— Письмо я вам продиктую, — сказал я. — Пишите… Дорогая жена! — Биндинг написал слова, все время недоверчиво косясь на меня. Лоб его порозовел и покрылся испариной. — Пишите дальше… Я ворвался в чужую страну как грабитель, убийца и насильник… — Старшина перевел. Обер-лейтенант вздрогнул к попытался встать. Щукин надавил рукой на его плечо, принудил сесть. Биндинг высокомерно, вызывающе вскинул подбородок, решительно посмотрел на меня, его студенистые глаза как бы
Подписав письмо, Биндинг швырнул ручку и рывком встал.
— Вы никогда не будете в Берлине! Вы даже во сне его не увидите! Вы убьете меня? Но моя армия все равно пройдет до Москвы, пройдет всю вашу варварскую страну и превратит ее в выжженную пустыню! Пепел и камни — вот все, что останется от вас!.. — Он уже кричал визгливо и истерично, топал ногами в бессильной ярости, пока часовой не вытолкнул его за дверь.
Майор Лоозе брезгливо морщился от его крика, плотно и высокомерно поджимал губы. Когда беспорядочные выкрики обер-лейтенанта оборвал выстрел и наступила тишина, майор спросил негромко:
— Господин лейтенант, я понимаю, что в ваших обстоятельствах держать пленных не положено. Верните мне мой пистолет и один патрон.
Неожиданная просьба эта несколько озадачила меня. Я взглянул на полковника, потом на Щукина, как бы спрашивая их, как отнестись к этой странной просьбе. Казаринов спокойно, чуть насмешливо смотрел из-под полуприкрытых век; он ничего не ответил мне, только переложил на другое место больную ногу; Щукин едва заметно повел плечом: решай, мол, сам…
— Это что же, демонстрация? Или капитуляция?.. Надеюсь, вы понимаете меня?
Майор опустил взгляд, долго молчал, затем его умные глаза — в них навсегда затвердела ненависть — встретились с моими. Он произнес с усилием:
— Боюсь, что капитуляция…
— Верните господину майору оружие, — приказал я, — силу и мужество следует уважать, даже если их проявляет враг.
Получив пистолет, майор опять вытянулся перед полковником Казариновым, прищелкнул каблуками и вышел, пригибая голову, заслоняя дверь широкой спиной.
— Да, это враг матерый, враг с большой буквы! — проговорил полковник Казаринов. — Такой не пощадит, кандалы наденет на целый народ, — рука не дрогнет…
В это время, как бы подтверждая слова полковника, из леса донесся приглушенный выстрел — майор Лоозе застрелил себя.
Сообщение майора о том, что гитлеровские дивизии натолкнулись у Ельни на несокрушимую стойкость наших войск, что немцам до Москвы еще далеко, что майор, убежденный, упорный и неглупый фашист, признал свою «капитуляцию», — все это подействовало на меня ободряюще, вызвало уверенность в нашем предприятии.
Когда в штаб явились командиры всех четырех батальонов, я снова разложил на столе карту и сказал, обращаясь к полковнику Казаринову:
— Товарищ полковник, находиться здесь дольше и ждать, когда нас сожмут со всех сторон, задушат или рассекут всю нашу группу и уничтожат по частям, бессмысленно, даже преступно. Я решил выступить на помощь окруженной дивизии сегодня в ночь, чтобы к утру соединиться с ней.
Полковник оживился, сел на кровати, протянул под столом раненую ногу и облокотился на карту.
— Ну, ну, докладывай…
— Группа выйдет двумя колоннами справа и слева от деревни Назарьево… — начал я спокойно и решительно, зная, что если ошибусь в чем, полковник поправит, подскажет…