Очень смертельное оружие
Шрифт:
Скорчив мне рожу, Адела развернулась и направилась к двери.
Такой момент испортила!
– Кстати, я действительно хотел предложить тебе партию в го, – заметил Сианон. – Даже доску с собой прихватил. Уж в этот раз я тебя обыграю. Только без поддавков! Если хочешь, мы можем поиграть на пляже.
Я с подозрением посмотрела на полицейского.
– Какой-то ты странный сегодня.
– Почему?
– Ты совсем не говоришь о работе.
– Но я ведь не настоящий японский трудоголик, а только прикидываюсь им. Иногда имеет смысл и отдыхать. Не забывай,
– Так это все из-за Стива!
– Я заходил к тебе вчера после обеда, но Адела сказала, что вы куда-то уехали вместе.
– Неужели ты ревнуешь?
– Не говори глупостей, – поморщился Ляо. – Я просто забочусь о поддержании нашей легенды. Ревность на Бали не существует, точно так же, как и любовь.
– Прямо как в раю, – вздохнула я. – Ладно, пойдем, сыграем партию на пляже. Я только захвачу полотенце и надену купальный костюм.
На этот раз Сианон действовал намного осторожнее. Похоже, он впал в другую крайность, и, вместо того, чтобы недооценивать противника, как в предыдущей партии, Ляо размышлял над каждым моим ходом так, словно играл по меньшей мере с девятым даном.
В противоположность ему я никак не могла сосредоточиться на игре. Слишком ленивая для того, чтобы долго и напряженно размышлять, обычно я играла быстро, не страдая от мысли, что могу проиграть, поэтому меня всегда раздражали партнеры-тугодумы. Но сейчас я даже радовалась тому, что Сианон медитировал над каждым ходом так, словно от исхода партии зависела его жизнь. В голове у меня с навязчивостью испорченной пластинки вновь и вновь прокручивался разговор с Ниной.
Герои разыгравшейся много лет назад драмы постепенно обретали плоть и кровь. Казалось, еще немного – и я начну видеть и слышать их. Я ощущала отдающий бензиновой гарью запах дыма и пронзительный жар бушующего пламени. Или это был жар белесого тропического солнца? Как же все это происходило?
Тбилиси. Лето. Безмятежное спокойствие будничного советского дня. Четырнадцатилетний Марик вышел из кафе на проспекте Руставели и свернул к набережной Куры. Он не услышал шагов за своей спиной, а лишь почувствовал железную хватку на горле и отвратительную вонь пропитанной хлороформом тряпки, закрывшей ему лицо.
Очнулся Марик на кровати в оборудованном под жилье подвале с закрытым решеткой крошечным вентиляционным окошком. Его тошнило. Доза хлороформа оказалась слишком большой. На стуле напротив кровати сидел незнакомый парень.
Марик попытался приподняться и понял, что запястье левой руки было приковано наручниками к спинке кровати.
– Как ты? Нормально? – спросил парень.
– Меня сейчас вырвет, – сказал Марик.
– Подожди.
Парень сорвался с места и через мгновение вернулся с эмалированным китайским тазом.
– Сейчас тебе будет лучше, – сказал он, заботливо придерживая за плечи содрогающегося от рвотных спазмов мальчика. – Возьми полотенце. Вытри лицо.
Марик с ненавистью оттолкнул его руку.
– Зачем ты меня похитил?
– Извини, но так было надо.
– Кто ты такой?
– Можешь звать меня Грей.
– Тебе
Парень покачал головой:
– Деньги мне не нужны.
– Что же тогда тебе нужно? Ты маньяк? Извращенец? Хочешь убить меня?
– Для начала просто успокойся. Обещаю, я не причиню тебе никакого вреда. Мы проведем вместе несколько дней, а потом я отпущу тебя домой, вот и все. Мне самому неприятно знакомиться с тобой при таких обстоятельствах, но, поверь, у меня не было выбора.
– Не было выбора? Какого еще выбора? И чего ради тебе потребовалось знакомиться со мной?
– Для начала тебе надо выпить крепкого чая. После поговорим.
– О чем поговорим? Что тебе от меня надо? Кто ты вообще такой?
– Твой родной брат, – сказал Грей и вышел, захлопнув за собой тяжелую железную дверь.
– Брат, – изумленно прошептал Марик. – Но у меня нет никакого брата!
Происходящее казалось Симонии-младшему дурным сном. Нет, это не может быть его брат. Но почему же тогда у похитителя точно такие же глаза, как и у него? Как у него и у его отца, знаменитого тенора Даниила Симонии.
Братья провели вместе восемь дней. С каждым днем росла привязанность Марика к Грею. С каждым днем мальчик сильнее и сильнее ненавидел своего отца.
Даниил Симония считал себя настоящим мужчиной и одним из величайших певцов своего времени. Его воля для домашних была законом. Свои бесконечные романы он не скрывал и не собирался скрывать. Его жена должны была быть счастлива уже от того, что ей выпала честь заботиться о благополучии великого Симонии, а сыну Даниилу еще предстояло доказать, что он был достоин чести носить знаменитую фамилию.
Что бы ни делал Марк в надежде заслужить благосклонность отца, этого было недостаточно. Даниил не уставал повторять, что сын, к сожалению, пошел в мать. У него не было отцовского мужского начала, отцовского ума, он был лишен отцовского голоса, отцовского таланта, отцовской отваги, отцовского честолюбия. Чем отчаяннее Марик пытался доказать себе и другим, что он тоже талантлив, пусть даже не так, как отец, тем сильнее и безнадежнее он ощущал свою ущербность.
Ненависть копилась постепенно и росла незаметно, как раковая опухоль. Долгое время мальчик даже не подозревал о ее существовании. Сама мысль о ненависти была высшим кощунством. Как божеству поклоняясь вознесенному на пьедестал кумиру, Симония-младший не догадывался, насколько он ненавидит Даниила. Так продолжалось до тех пор, пока он не встретил Грея.
Марк так никогда и не узнал, как на самом деле звали его брата. Но в том, что это был его брат, он больше не сомневался. У них обоих были одинаковые фигуры, один и тот же рост и, главное, одинаковые глаза – глаза ненавистного им оперного певца.
С матерью Грея Даниил познакомился на студенческой вечеринке. Даниил пел под гитару, и смешливая первокурсница Лена с филфака влюбилась в него с первого взгляда. С вечеринки они ушли вместе, оба немного навеселе, и в ту же ночь стали любовниками. Через месяц Лена поняла, что беременна.