Очень важный маршрут. «Коммерсантъ»
Шрифт:
Ну, вот эту мечту Евгений Асс и воплотил. И тут вылез вопрос. Ну, хорошо, стеллажи, как в ИКЕА, построить можно. А что вы туда положите? Вы, внуки посаженных, расстрелянных и измученных, дети тех, кто прятал фотокопии «Архипелага Гулаг» в пакетах от порошка «Лотос», и ждал, что КГБ, конечно, придет, но в «Лотос» не полезет? Вы правда уверены, что у нас может быть эта чистая, демократичная, несколько простоватая в отсутствие двоемыслия Европа? А может, получится какая-то химера? У них тоже бывают скелеты в шкафу. Но вот так, что скелеты не лезут в шкафы и кричат от ужаса и боли, – это трудно представимо в Швеции.
Иногда люди недоумевают, почему именно музей Сахарова, в сущности,
Нет, правда, что? В воспоминаниях об Андрее Сахарове, уже поздних, о Съезде народных депутатов, есть описания работы межрегиональной группы. Ничего особенного – какие-то правозащитники из провинции, кого-то посадили в сумасшедший дом, какие-то мелкие дрязги, причем люди рассказывают о своих бедах уже десять часов. Все уже потеряли нить разговора. Бесконечно усталый Андрей Дмитриевич сидит и все очень аккуратно записывает в тетрадку ручками разного цвета, даже, кажется, в разные тетрадочки, чтобы страдания были по порядку. И повторяет: «Это очень важно!» И записывает, и подчеркивает, и цветом выделяет. Как в «аккуратном доме» в ИКЕА. Чтобы создать в России нормальную жизнь, нужно сначала создать ее у себя в голове.
Как утверждают все люди, вспоминающие Сахарова, он был оптимистом.
Педагогический музей А. С. Макаренко
Где это: м. Кунцевская, ул. Екатерины Будановой, д. 18, +7 (495) 443—11—90
Что это: музей, посвященный жизни и деятельности советского педагога и писателя А. С. Макаренко
Что можно: узнать о педагогической системе Макаренко, об успехах и трудностях ее применения в советское и наше время
Документация социального эксперимента, который удался, но плодами которого мы никак не можем воспользоваться.
Семейный альбом
Музей Антона Макаренко находится в двух комнатах Центра детского и юношеского творчества Киевского района, на Поклонной улице. Это бедный музей. Там есть фотоаппарат ФЭД, который выпускала трудколония Дзержинского и электродрели, которые они делали, ракетки для изобретенной в трудколонии Дзержинского игры горлет (вроде тенниса), а в основном – фотографии, письма, рисунки. И еще шкаф из его квартиры в Доме писателей, где он прожил с 1937 по 1939 год. Еще была пишущая машинка Макаренко, но ее украли, и теперь стоит такая же, но не его.
Меня там встретила атмосфера ожидания от меня неприятности. Водил меня по музею директор, Владимир Васильевич Морозов и еще Антон Семенович Калабалин, а потом к нам присоединился Ричард Валентинович Смирнов. Они втроем ходили со мной (а ведь хватило бы и одного) и обаятельно что-то рассказывали, а вместе с тем будто ждали, что я сейчас окажусь чем-то таким, от чего надо защищаться. У Макаренко в «Педагогической поэме», как только ему удается достичь какого-то успеха, появляется деятель Министерства образования и начинает его разоблачать за неправильное воспитание коммунистического человека. Этих сцен в поэме так много, что видно, как мучительно он это переживал. В музее я как-то почувствовал себя наробразовской инспекторшей, приехавшей с враждебными намерениями. Как бы все уже привыкли к этой неизбежной и бессмысленной враждебности и хотя улыбаются, но ждут, когда уж я начну.
Сначала я думал, что ждут беды, как старые деятели советского образования, которых не уважают нынешние журналисты. Все же Макаренко насаживали в СССР, как картошку при Екатерине, а здесь, вероятно, служители этого культа. А в постсоветское время появлялись статьи типа «Великий педагог ГУЛАГа». И я уже готовился начать объяснять, что считаю Макаренко гениальным педагогом, а советское содержание не важно, и то, что он в конце поэмы поет гимны ГПУ-НКВД тоже не так важно, хотя, конечно, это царапает. Но тут выяснилось, что мои собеседники вовсе даже не начетчики коммунистического воспитания, а антисоветчики. Выяснилось случайно. Они все – воспитанники Егорьевского детского дома, которым руководил Семен Афанасьевич Калабалин, ученик Макаренко, описанный в «Поэме» под именем Карабанов. О нем написала книгу Фрида Вигдорова – «Путевка в жизнь», и, рассказывая про Вигдорову, Владимир Морозов как-то за полминуты перешел к процессу над Иосифом Бродским и ее записи этого процесса, изданной потом под названием «Судилище». Я все же никак не ожидал услышать всего этого от бывшего детдомовца. «А он у нас свинарником заведовал, – с явной гордостью объяснил Антон Калабалин, сын заведующего детдомом. – А он вот какой. Он брат мой. Мы все братья, а Макаренко, получается, мы внуки. Я в честь Макаренко Антон. А так мы – калабалинцы». Калабалина в 1937 году арестовали по обвинению в антисоветской агитации воспитанников, но после ареста Ежова отпустили. Трудно сказать, как он относился к советской власти.
Это они все втроем мне рассказывали. И много другого. Они переходили от стенда к стенду и показывали воспитанников – макаренковских, калабалинских, с гордостью показывали. Полковник Григорий Супрун (Бурун из «Педагогической поэмы»), вся грудь в орденах. Алексей Григорьевич Явлинский, отец Григория Явлинского, воспитанник Макаренко и тоже продолжатель его дела, тоже в орденах и погонах.
Я ходил, слушал и думал, что этот музей очень мало похож на музей, а похож на что-то другое, чего я никак не могу уловить. А потом вдруг понял. Это семейный альбом.
Так семейный альбом показывают, рассказывают – вот это мой брат, полковник, а вот этот врач, а этот пошел в политику, а вот это мы на отдыхе, в Крыму, а это наш дом, а это завод, где работали. Только семья очень большая, тысячи три человек.
Я однажды подвозил парнишку лет 11, подобрал на дороге. Он не был беспризорником, у него оставался отец, который пил, и еще у него был брат, но в тюрьме. Голова его была густо намазана клеем «Момент». Добрые милиционеры поймали его за нюханьем клея и применили свои воспитательные меры. «Убью, убью, убью, все равно убью», – тупо твердил он всю дорогу, пытаясь вырвать свои волосы. Пожалуй, более острого чувства бессилия я в жизни не испытывал. Я совсем не знал, что делать.
Всякому, кто читал «Педагогическую поэму», ведомо то ощущение растерянности, которое она вызывает.
С одной стороны – чувство подлинности чуда, которое там описывается. Макаренко из беспризорников за два года ухитрялся делать людей, таких, из которых могли получаться врачи, инженеры, учителя.
Он неграмотных за три года доводил до поступления в институт. Из трех тысяч его воспитанников никто не вернулся к воровству и бродяжничеству, никто не сел – так просто не может быть. И совершенно непонятно, как какие-то наробразовские дамы могли что-то возражать и почему он вообще реагировал на эти возражения. Гений и дуры.