Очерки (Чухлома. Лесные жители.)
Шрифт:
Рассказами о трудовой жизни северных лесных жителей мы дошли до тех печальных проявлений ее, которые требуют от рабочих чрезмерных жертв, крайнего напряжения сил без награды и физического труда в самых грубых формах его. За северным человеком во всяком случае остаются еще преимущества, зависящие от его житейского положения среди враждебных сил природы, требующих с его стороны постоянной бдительности, готовности на ежечасный отпор и неустанную борьбу. Жизнь среди повседневных опасностей должна была развить в его уме изворотливость и впечатлительность, в его характере — находчивость, терпение и смелость. Таков он и есть там, где опасность прямо перед глазами и удачи не часто утешают его в начинаниях.
В Поморье каждая женщина с такою же решительностью ходит по зыбкой тундре, с какою пускается в опасное море на утлых и мелких судах. Дома, по причине долговременного отсутствия мужей на промыслы, северные женщины такие же опытные уставщицы домашних порядков и обеспеченной жизни, как мужья неутомимые работники на опасных морских промыслах. Находясь постоянно в ответе на мужских делах и обязанностях, женщины выработались настолько в образцовый тип, что он заслуживает полного уважения и возбуждает удивление. Наблюдая за их находчивостью в трудных обстоятельствах общественной и семейной жизни, так мудрено сложившихся в том краю, становится понятно явление такой представительницы северной женщины, каким рисуется нам намеченный летописными сказаниями образ вдовы новгородского посадника Исака Борецкого — Марфы. Вырастающие в руках таких матерей такие богатыри труда и терпения, какими являются кемские и мезенские поморы, говорят с избытком много о высоких добродетелях поморской женщины. Мы не забудем и того, что в умственном движении, возбужденном расколом, северной женщине принадлежит очень видное место и без ее сочувствия и деятельной подмоги, наверное, не было бы сделано пропагандою столь счастливых и быстрых успехов. Имена очень многих из них занесены в сказания раскольничьих писателей со ссылкою на очевидные факты их поучительной деятельности.
Рассказывать об отваге и смелости приморских жителей, присущей всем населяющим берега морей и больших озер, мы считаем излишним. Приключение с помором Хилковым и его товарищами стоит того, чтобы остановиться и упомянуть о нем теперь к слову. Втроем они сумели прожить на одном из островов группы Шпицбергена шесть лет и три месяца, будучи оставлены там с тем запасом провизии, который могли принести на себе. Мерзлой рыбой и ложечной травой, которую умели отыскивать под снегом, они оборонились от первого и страшного врага — цинги (умер только один). От голода спасались мясом диких оленей, птицы и рыбы — линявшую птицу били палками, рыбу ловили простым мешком. Заряды жалели и берегли на оленей. Найдя на берегу доску с гвоздями (обломок корабля) и большой железный крюк, выковали из него голышом-камнем на другом голыше молоток, потом на том же гранитном камне этим молотком из гвоздей сделали копья. Их насадили на палку и укрепили ремнями — стала рогатина. С ней и воевали с белыми медведями, когда эти приходили гнать их с острова. Огонь для пищи и угревы вырубали огнивом на трут и разводили из леса-плавика, обыкновенно выбрасываемого морскими волнами. Когда истлела и измызгалась обувь, стали выделывать меха и кожу убитых стрелами зверей и сшивать жилами убитых ими диких оленей. Шили они и платье, шили и сапоги при помощи рыбьих костей. Надоело есть вареное и жареное мясо — стали коптить и солить: соль выжаривали из морской воды на сковородке. Нашли коску, вырубили крепкие и гибкие еловые сучья — стались самострелы на песцов и лисиц. С ними начали охотиться, приманивая этих зверьков выложенным на крышу избушки мясом. Избушку нашли готовую — ее только починили и замшили свежим мохом; нашли (…) и ключевую воду, во множестве бившую повсюду между скалами. Вместо часов служила им плошка с салом, налитым ровно настолько, чтобы сгорало от полудня до полуночи. Стало протекать сало — самодельную из глины плошку обожгли. Спасло находчивых отшельников плывшее в Архангельск иностранное судно. Сюда привезли они весь свой промысел: 50 пудов оленьего жира, 200 оленьих лосин, 10 шкур белых медведей и очень много белых, черно-бурых и синих лисиц да за шесть лет рассказов на целые полгода.
Между различными влияниями на характер жителей, конечно, сильно влияние окружающей их природы. На севере менее заметные резкие переходы времен года, конечно, не остались без громадного влияния как на характер людей, так и на образ их жизни, столь очевидный в нашей истории и в свойствах исторических деятелей. Хвойные леса несомненно оказали также свою заметную долю влияния на ту сосредоточенность, спокойствие до невозмутимости и решительность при первом серьезном требовании, какими вообще отличаются наши северные люди. Они стали здесь столь же неприхотливыми и умеренными, как и самые деревья. Мы уже видели весьма разнообразные формы возродившейся и развившейся здесь промышленной деятельности, для которой впереди еще много успехов. В убеждениях и верованиях замечается до некоторой степени отсутствие идеализма и поэзии и господство сухого практического направления, далекого от всего не относящегося к обыденной жизни. Даже напев народных песен у лесных русских не имеет той прелести и не богат той гармонией, какими отличаются, например, волжские. Северные песни монотонны, печальны, строги. В этом у северного человека, у великоросса, положительная разница с южноруссами и малороссами. У коренных жителей лесов, у инородцев нашего севера, указанные черты обнаруживались в самых крайних проявлениях. В религии у них на первом плане обряд и жертвы. Жертва — домашние животные (больше корова), лепешки и проч. Место жертвоприношений: лес и в нем святые места (…): скалы, овраги, озера, болота, куда ходят молиться.
Влияние старообрядства, вообще действовавшего с большею смелостью и успехом на всех окраинах Великороссии, наиболее сильно выразилось именно здесь. Сюда устремилось самопроизвольное переселение противников церковного исправления и направлена была ссылка самим правительством самых главных руководителей всего дела: епископа коломенского Павла, протопопа Аввакума, попа Лазаря, дьякона Феодора и других. Вооруженное десятилетнее сопротивление Соловецкого монастыря, самосожжение заключенных в монастыре Палеостровском, сожжение живыми на костре пятерых в Пустозерске были слишком крупными явлениями, которые произвели сильное впечатление на массу, и до сих пор рассказы о них живо сохраняются в народной памяти. В Выгорецких скитах, быстрое возрастание которых также не могло не повлиять на народ в пользу старообрядства, один из братьев Денисовых (Семен), происходивших из захудалого рода новгородских князей Мышецких, посвятил свою жизнь написанию и распространению сочинений в пользу своего дела. Сочинения эти, вместе с поучительными посланиями Аввакума и его союзников, распространились в народе в огромном числе списков. Для этой цели приспособлена была в одном из Выговских скитов (Лексинском) целая мастерская из девиц, искусных переписчиц. Здесь же составлено подробное описание Выгорецкого общежительства (Иваном Филипповым) и также распространено было в большом количестве списков. Установившееся на твердых основаниях учение беспоповщины в то же время потребовало уставщиков и толковников, приготовлением которых и занялись с ревностью уединенные скиты. Самообразование наиболее грамотных в том же направлении, предполагавшем известного рода нравственные и материальные выгоды, также имело надлежащее место в подспорье Даниловскому, Топозерскому и другим скитам. Семена падали на восприимчивую почву. Стремление к грамотности и чтению священных книг было сильно развито не только в старообрядцах, но и в среде православных. Известно, что до архимандрита Димитрия (в тридцатых годах нынешнего столетия) вся клиросная и "псаломническая служба в Соловках отправлялась не монахами, а теми штатными служителями, которые обязательно исправляли монастырские работы и поступали в монастырь из поморских крестьян. Димитрий первый стал образовывать чтецов и певцов из монашествующей братии. Уходившие из монастыря служители уносили (…) возбужденную жажду к чтению цветников, миней. И дома продолжали они списывать и переписывать самые разнообразные выборки из священных и апокрифических книг. Долгие зимы, обязывавшие безвыходным житьем дома (…), немало способствовали этим занятиям, хотя возбужденный ум не останавливался ни перед какими препятствиями. Мы видели несколько и имели в своих руках два подаренных цветничка, писанные на бересте, переплетенной листами в настоящую книгу, полученные нами в самых удаленных от жильев и всяких дорог селениях, — знак, что береста потребовалась в замену бумаги, которой нельзя было достать в то время, когда хотелось списывать. Мы не помним ни одного селения не только в Поморье, но и на Печоре, где бы нам не указали на таких людей, которые владели рукописями и писанными книгами в самом разнообразном количестве: ими наполнены были сундуки и большие короба. Все это полууставное письмо по времени принадлежало к прошлому веку и в очень нередких случаях к XVII веку. Имена и деятельность многих из таковых грамотеев и любителей сделались даже весьма известными и почтенными. Холмогорский мещанин Василий Крестинин и сын архангельского купца Александр Иванович Фомин были избраны корреспондентами Академии наук за свои полезные занятия литературой, учеными исследованиями, за ревностные занятия археологией и за разыскания различных древних актов (между прочим двинского летописца, списка кормчей). Фомин составил описание Белого моря и разных местных промыслов. Крестинин написал "Начертание истории города Холмогор", о двинском народе, о древних обитателях севера и проч. Оба они в тот год, когда по проекту их гениального земляка М. В. Ломоносова основывался первый русский университет в Москве, учредили по собственному побуждению и почину общество для исторических исследований с тремя другими архангельскими гражданами. Целью общества было собрание древних актов, на что богатый Фомин не жалел издержек, а Крестинин трудов среди всеобщего равнодушия со стороны начальства и среди преследований и препятствий со стороны чиновников. Академики Лепехин и Озерецковский, путешествовавшие в 1771 году, во многом обязаны были этим людям, никогда (что замечательно) не выезжавшим за пределы родной губернии. Конечно, жизнь в Архангельске этих самоучек наших ставила в нравственные условия несколько лучшие, чем тысячи других, им подобных. В Архангельске жило много иностранцев, привлекаемых сюда сколько жаждою корысти, столько же и потребностями высшими, в качестве мастеров, механиков и на заводы и даже ученых, желавших изучить новый и оригинальный народ, поставленный в столь же оригинальные условия быта. Известно, что занятия архангельских археологов тамошними чиновниками принимались за нечто противное религии, что их прозвали «фармазонами» именно за знакомство с иностранцами и довели их насмешками и преследованиями до того, что общество их принуждено было разрушиться и продолжать дальнейшую деятельность только в лице двоих. Конечно, эти двое не могли от иностранцев заимствовать любви и направления в трудах по русской археологии, тем не менее они могли в них встретить поддержку и известную долю поощрения — именно то, чего, к сожалению, недоставало другим нашим самоучкам. Говорим "к сожалению" именно потому, что практический русский ум в тысячах наших самоучек выразился стремлениями к применению и уразумению наук положительных, каковы математика и механика. В Архангельске и около него для таких одаренных натур нашлось бы в это время много образцов и поучения, но в Архангельске же дарования их, без руководства и указаний, погибали бесследно и задаром. Одним удавалось изобретать какие-нибудь замысловатые и остроумные секретные замки, самодвигатели, часы, т. е. вещи, большею частью уже давно изобретенные, другим доставалась еще горшая участь и между прочим, когда очень часто преходилось попадать на мысль отыскания "вечного движения", впадать следом за тем в безнадежное мистическое или предметное умопомешательство. Требовалась счастливая звезда, решительный шаг, вдохновляемый незаурядным призванием и такою энергией в увлечении, какая достается на долю лишь гениальных натур, чтобы результаты являлись более благоприятными.
Такою натурою наделен был от природы один из земляков Крестининых и Фоминых, который точно так же погиб бы в печальном звании и положении недоразвившегося самоучки в ожидании какой-либо благоприятной случайности, если бы в этой натуре не было неудержимых порывов и решительности разорвать все препятствия и смело направиться к цели хотя бы на другой конец света. Энергия эта увенчала дальнейший успех его действий и в лице его высоко подняла значение русского простого человека, его ума и способностей, до тех пор признаваемых пригодными лишь на черные работы и мышечный труд. Для исполнения своего высокого призвания гениальный холмогорец Михайло Васильевич Ломоносов бежал с родины. Здесь в ревизских сказках, в графе о занятиях и роде жизни, числился он "в бегах", т. е. в неизвестной отлучке, даже и в то время, когда имя его как первого русского ученого известно было далеко за европейской нашей границей и плодотворная деятельность на пользу отчизны не знала устали и не находила конца и пределов в многообразных применениях и изобретениях.
На родине сведения о гениальном математике очень скудны. С величайшим трудом удалось товарищам по академии, Лепехину и Озерецковскому, доискаться до места его родины и вызнать несколько незначительных подробностей об его жизни в родной семье. Деревня Денисовка успела переименоваться в Болото, на месте дома Василия Дорофеева стоял дом дьячка. Не изменился лишь печальный вид его скудных родимых мест — неизменного острова, расположенного между рукавами Двины, с одной стороны в виду старинных Холмогор, откуда еще не переведена была епископская кафедра, и с другой — в виду Вавчуги, где в то время, когда рос Михаил Васильевич, находилась в полном разгаре деятельность Бажениных и еще жили свежими воспоминаниями о великом Преобразователе России. Скудная земля обязывала жителей отхожими промыслами, и в числе других и отца Ломоносова. Единственный сын его, Михайло, обязанный разделять труды семьи, тут получил первые уроки терпения и увидел первые примеры настойчивости в достижении целей и изобретательности. После домашней науки немудрено ему было добежать до Москвы в чужом китаечном полукафтане и с тремя рублями денег. Родина успела, однако ж, снабдить его всем, чем могла, в другом отношении: грамотность в среде населения была достаточно развита и тем более была обязательна для Ломоносова, что отец его придерживался раскола беспоповщины. Даровитого мальчика, обладавшего природною глубокою памятью, обучил и начаткам не иной кто, как той же Куростровской волости грамотный крестьянин Иван Шубной. Уже одной возможности читать книги достаточно было для шестнадцатилетнего Ломоносова, чтобы задумать неслыханное в тех местах дело — совершенно безраздельно посвятить всю свою жизнь обучению себя и науке. А так как на родине была только одна и то кое-какая школа для духовных, то и оставался прямой выход — покинуть родину и бежать в Москву по дороге, хорошо известной северным торговым и промышленным людям. Назад он на родину не возвратился: император Павел прислал в 1798 году указ, увольнявший семейство сестры Михаила Васильевича Головиной с потомством от подушного оклада и рекрутского набора "в уважение памяти и полезных знаний знаменитого профессора статского советника Ломоносова". Позднее (не в Холмогорах, а в Архангельске) поставлен был на гимназической площади памятник, но, к сожалению, классическая тога, лира и крылатый гений не достигают цели поучения и возбуждают в народе превратные понятия и забавные толкования.
Ломоносов бежал, по крайней случайности, в знаменательное для его родных мест время. Они стали быстро утрачивать свое прежнее значение и клониться к упадку. Гениальный Преобразователь государственной и экономической жизни России, вдохновлявший деяниями своими и давший направление всей жизни и деятельности Ломоносова, посетил три раза север именно для того, чтобы убедиться в исторической ошибке народа и для исправления ее дать народным стремлениям другое направление и указать новые пути. Лучший из них, на юг в плодородные черноземные степи, царю не удался, но зато новый путь на запад, обеспечивающий сближение с Европой посредством Балтийского моря, был прочно установлен великим хозяином еще при жизни. Петербург нанес сильный и верно рассчитанный удар Архангельску со всеми его ближними и дальними пригородами и волостями. В экономической жизни не только лесного севера, но и всей России произошел затем неожиданный и крупный переворот, который завершился последующими великими событиями: приобретением новороссийских степей и Черного моря. С этого времени упадок севера стал очевидным, и нынешнее печальное положение его едва ли уже исправимо. Мы в настоящем очерке именно потому и принуждены были дольше останавливаться на истории северного края, что существеннейший интерес народной жизни его теперь весь заключается в прошлом.
В прошлом народной жизни на севере — приобретение на Христово и русское имя новых диких стран, лежавших до тех пор впусте и без пользы, оживление их благотворным земледельческим трудом, установление торговых сношений для обмена богатств, открытие удобных мест для сношений с иностранными государствами и в то же время, по скудости почвы, развитие промышленного духа и вместе с тем непрестанные передвижения в направлении на восток в расчете на приобретение лучших мест для земледелия и более выгодных для промысла. XV век в особенности замечателен по развитию на лесистом севере народной колонизации, дошедшей в следующем веке до своего апогея, когда обеспечению оседлости стали помогать различные благоприятные случайности и между прочим открытие иностранными кораблями входа в Северную Двину. В конце XVI века русские люди упрочились уже на далекой Печоре и ее левых притоках и пробили три пути за Уральский хребет, а вскоре перешли его уже не для временного обмена продуктами промыслов, а на вечное житье, "на пашню" в таких же земледельческих общинах. XVII век в этом отношении ознаменовался тем, что к свободным переселениям присоединило правительство вынужденные: за разные вины городских обитателей ссылали их в Сибирь целыми городами. С легкой руки Ивана Грозного, разорившего Новгород и переселившего из него лучших граждан, Борис Годунов из углицких горожан основал в Сибири Пелым-город, за покровительство ссыльным Романовым опустошил для той же цели Каргополь. Конец XVII века выражился для северного лесистого края новым наплывом свободных людей, побежавших от казни за приверженность к старому кресту и книге и за сопротивление властям. Край снова начал было оживляться и облюдел, однако, в таких лишь размерах, которые возможны были при постоянных тревогах и организованных преследованиях. Когда Петр I проложил дорогу на запад и хорошо успел обеспечить ее на первых же порах, а Сибирь в то же время стала вполне известною, — движение на север окончательно остановилось и получило решительное направление на восток. Лесистый север, издревле игравший роль проходной дороги, сделался как бы сборным пунктом для выселенцев в иные страны и получил значение как бы передаточного места. Недремлющие силы могучей природы снова вступили в права. Стали зарастать проторенные дороги, и на возделанных людским трудом местностях начались те перемены вида и характера их, которые так любит природа. Там, где земледелец вызвал из елового леса пашню, укрепился смешанный лес; где он охранял луга, вырос березник; где засорил реки, понизил русла, увеличил через то размеры весенних разливов, там стали скопляться стоячие воды, образовались безнадежные болота и на лучший конец уремы,т. е. поемные леса или кустарники. Если и удалось людям значительно изменить физиономию лесистых мест — осушить болота, переменить направление речных русл, измельчить озера и сократить их береговые очертания, даже многие совершенно уничтожить, — тем не менее вступившая в свои права лесная природа затерла на лице земли не только одинокие людские жилья, но успела скрыть от любопытных глаз археологов людные города и воинствовавшие остроги. Если на остатках дворца петровских времен на кончезерских марциальных водах, принадлежащего царице Прасковье Федоровне, давно вырос лес, то может ли быть что-либо удивительного в том, когда целые ряды курганов в самых глухих трущобах характерно знаменуют покинутые жилья? Места многих летописных городов еще до сих пор с точностью не определены, а другие и совсем не отысканы. Иные города (Орлец, Чаронжа) едва приметны теперь по слабым признакам земляных валов, беспощадно размываемых дождями и весенними разливами. Другие превратились в жалкие села, как Кевроль и такое некогда знаменитое место, как Усть-Вымь, где была кафедра св. Стефана Пермского и куда сбиралась для молитвы и торговли вся Зырянская страна. Особенно пострадали от перелива населения с севера те города, которые сохранили своя места и имена до настоящего времени. (…) Помог также упадку лесного севера тот же пушной зверь, который, между прочим, служил приманкой в этих лесах: соболь ушел в Сибирь, где стал путеводителем к открытию новых стран. Уничтожение и ослабление в продуктах промысла, столь характерное на великорусском севере, обращало земледельцев снова к пашне, к чрезмерным и безнадежным трудам, а стало быть, и к последовательному выселению на новые и сытые места, "от нужи да от потугов не по силам", как привычно жаловались в старину.
На счет великорусского севера устроилась Сибирь, и выходцам отсюда привелось там (как устюжанину Ерофею Хабарову, покорителю Амура) заслужить даже историческую известность. Не говорим уже о том, что все старожилы сибирских городов считают свое происхождение из северных лесистых губерний, а все именитые купцы и торговцы — несомненные выходцы из городов Вологодского края (Великого Устюга, Вологды, Усть-Ваги, Тотьмы и проч.). Такие переселения и до настоящего времени не теряют своего значения, особенно в виду того обстоятельства, что сибирские соблазны растут и в глазах практических промышленных людей страна эта получает новую привлекательность.