Очерки по истории политических учреждений России
Шрифт:
Чтобы не останавливаться дальше на бесконечном перечне этих глупых и тиранических предписаний, достаточно будет указать на тот факт, что попечители учебных округов, желая проявить свое усердие в деле обращения польского юношества в православное и русское, воспользовались циркуляром министра народного просвещения от 1879 года и совсем почти исключили духовенство из числа преподавателей катехизиса в средних школах. Недавние статистические исследования показывают, что в 1892 году из двух тысяч восьмисот шестидесяти трех существовавших в Царстве Польском средних школ только в ста пятидесяти четырех катехизис преподавали лица духовного звания. Это раннее освобождение молодых умов от всякого религиозного контроля в значительной мере объясняет, не говоря уже о других результатах, быстрые успехи социалистической пропаганды. Несомненно, что в Польше эта пропаганда имела больший успех, чем в какой-либо другой части империи. Этому содействовали многие причины: быстрое развитие промышленности; значительное число немецких рабочих, членов социал-демократической партии в лодзинских и сосновицких промышленных предприятиях; наконец — и это не наименее важная причина — ослабление естественного противодействия, которое встречала теория классовой борьбы в учении церкви о подчинении властям. Грядущая социальная революция сделала значительные завоевания в умах польских рабочих, но кто решится утверждать, что это выгодно для русского господства?
Не более действительными в этих попытках обрусения Польши оказались и меры, направленные к искоренению польского языка и к замене его русским.
Вот каковы польские priVIlegia odiosa, ненавистные как и самому непосредственно заинтересованному польскому народу, так и русским патриотам, с отчаянием спрашивающим себя: чем станет союз славян, если главная ветвь его будет третироваться таким чудовищно бессмысленным образом? И это происходит в то время, когда безостановочное движение немцев на восток путем так называемого мирного завоевания представляет серьезную опасность для славянского будущего; когда всемогущие экономические интересы и, именно, возможность для поляков продавать свои товары на всем обширном пространстве Российской империи благоприятствуют доброму согласию между поляками и русскими. И в это-то время Россия делает все, чтобы убедить своих соплеменников, что даже под управлением немцев, как, например, Австрии, их религиозные и национальные интересы имеют больше шансов на защиту, чем под ее собственным господством. Сравните положение Галиции, где поляки имеют университеты, средние и низшие польские школы и где они пользуются не только местным самоуправлением, но даже правом обсуждения общих интересов Цислейтании и участием в назначении федерального министерства и представительства, сравните, говорю я, это положение с теми условиями, в какие поставило поляков родственное им по племени правительство в России и в Западной области. Путем такого сравнения мы легко поймем, почему со стороны славян нельзя ожидать движения, подобного тому, которое создало федерацию из немецких королевств и республик, пока политика подозрения и постоянных репрессий не сменится политикой доброго согласия, основанной на взаимном признании прав на личное и на национальное существование. Если бы Польша была объединена с Россией одной общей династией, но имела бы свое собственное местное и центральное самоуправление, то могущество империи не только не уменьшилось бы от этого, но даже в значительной степени усилилось бы, не говоря уже о том, что все славянские народы стали бы прибегать к покровительству России и к ее политическому руководству.
Глава XI
Положение Финляндии в Российской империи
В предыдущей главе мы познакомились с тем особым положением, в какое были поставлены Польша и польские губернии вследствие двух восстаний и опасения нового восстания. Если оставить в стороне эти причины, то мы не увидим никакой существенной разницы между политическим, по крайней мере, положением Царства Польского в том виде, как оно было создано или, вернее, восстановлено в более узких границах Александром i, и положением великого Княжества Финляндского, которое было призвано к национальному существованию территориальными и конституционными уступками, сделанными в его пользу тем же монархом. Эта точка зрения обыкновенно встречает себе противников в лице финских и французских юристов; однако сущность их аргументации трудно уловить, если только в этих ученых не говорит опасение, как бы такое сравнение не дало возможности предсказать грядущую судьбу финляндской автономии. В Германии светило по государственному праву Борнгак (Bornhak) высказывается в пользу взглядов автора. Он придает одинаковое значение связи между Россией и Финляндией и Россией и Польшей, рассматривая ту и другую унии, как виды неполного присоединения. Это удачно подобранный термин, посколько он показывает невозможность отожествлять отношение к империи Польши и Финляндии, по крайней мере в царствование Александра I, с отношением к ней какой-нибудь области или какого-либо совершенно независимого государства, объединенного с Россией личной или даже реальной униею. Уже тот факт, что до присоединения к России Финляндия не существовала как национально-политическая единица, не дает нам права говорить о вступлении ее в политический союз с империей в том смысле, в каком Бавария или Вюртемберг вступили в 1871 году в союз с другими германскими государствами; и в том также смысле, в каком Венгрия или Норвегия вошли в унию — первая с Австрией, а вторая — со Швецией. Но, конечно, из того факта, что эта уния не имеет соответствующего ей образца в существующей классификации различных видов ограниченного суверенитета и политической зависимости одного государства от другого, из этого факта вовсе не следует, будто чьи-либо права должны быть принесены в жертву; он лишь доказывает неполноту существующей ныне классификации и, в частности, невозможность подвести все случаи уний под унию личную или реальную с их подразделениями на конфедерации (союзы государств) и федеративные унии (союзные государства). Кроме Финляндии, и другие государства, как, например, Болгария, представляют в политических условиях своего существования такие особенности, которые не позволяют отождествлять их с кантонами Швейцарии или с отдельными штатами Американского союза. Из этого, однако, не следует, будто Болгарию нельзя считать ни отдельной провинцией, ни независимым государством.
При определении отношений России к Финляндии не может быть и речи о протекторате. Этот чрезвычайно неопределенный термин может быть применен лишь к таким весьма неточно установленным отношениям, какие существуют между европейским государством и какой-нибудь азиатской или африканской колонией, более или менее полно покорившейся, которая лишена права располагать собой посредством международных договоров и над внутренним управлением которой установлен известный контроль. Таково именно положение Туниса по отношению к Франции и Бухары по отношению к России. Особенность в положении Финляндии, равно как и Польши, заключается в том, что национально-политическое существование обеих является делом государя завоевавшей их страны. Обе они получили свою ограниченную власть из рук этого государя, признавшего за ними те исторические права и привилегии, которыми они пользовались при прежнем режиме — в Польше — республиканском и в Швеции — монархическом. Обе они были объявлены неразрывно связанными с Российской империей, так что ни перемена династии, ни изменение политического режима в России не могут поставить под вопрос продолжение этой унии. Обе они потеряли право вести отдельную от России иностранную политику и сохранили свое собственное законодательство, собственное министерство, собственный суд и армию. Из сказанного видно, как полна здесь аналогия и насколько трудно говорить о связи между Финляндией и Россией, как о чем-то по характеру своему совершенно отличном от тех условий, на которых после Венского конгресса была введена в состав империи Польша.
Сходство в политических условиях обеих стран никоим образом, однако, не дает нам права утверждать, будто в случае упорного недовольства в Финляндии последняя должна быть сведена на положение простой русской губернии, каковая участь постигла восставшую Польшу. Далекий от подобной мысли автор полагает, что восстание, всегда являющееся делом меньшинства, ни в коем случае не может служить для правительства основанием для отнятия политических вольностей. Пользование ими может быть на время приостановлено, но ни под каким предлогом не уничтожено.
После этого краткого введения познакомимся с историей неполного присоединения Финляндии к Российской империи и, в самых общих чертах, с настоящим устройством Великого княжества и постараемся, таким образом, выяснить, поскольку возможно, причину тех враждебных чувств, которые финны питают к русскому правительству. Финские научные авторитеты — и никто более, как профессор Гельсингфорского университета Даниэльсон, исправляя многочисленные ошибки русских авторов, а именно, г. Ордина, превосходно установили, по крайней мере по мнению автора, тот факт, что основные принципы, на которых были построены взаимные отношения Финляндии и России, следует искать не в Фридрихсгамском мирном договоре, а в решениях, принятых несколько ранее, при созыве сейма в Борго. Мысль создать из Финляндии независимое государство — одно из тех государств-буферов, которые подобно Бельгии или Швейцарии мешают, увы, более в теории, чем на практике — непосредственным столкновениям более важных политических тел, эту мысль, говорю я, лелеяли в России еще со времен Петровских завоеваний на берегах Ботнического и Финского заливов. Чтобы обеспечить Петербург от возможности шведского вторжения, Петр и его ближайшие преемники удержали в руках России южную часть Кексгольмской губернии и город Выборг. Это завоевание привело русских к тесным сношениям с финляндцами и позволило петербургскому правительству, если не создать, то, по крайней мере, поддерживать род агитации в пользу автономии.
Воспользовавшись новой войной со Швецией, императрица Елизавета обнародовала в 1742 году манифест, в котором объявляла себя готовой признать за Финляндией независимость. Финляндцы должны были в течение войны присягнуть Елизавете на верность, но по Аббоскому миру в 1743 году России удалось удержать за собой лишь остаток Карелии, из которой была образована Выборгская губерния. С этого момента в Финляндии нарождается партия, склонная к восстановлению старых границ с переменой государя.
По плану этой партии Финляндия должна была стать государством либо совершенно, либо полунезависимым от России. В пользу первой части этой альтернативы одним финским патриотом Спренгтпортеном была написана и представлена Екатерине II докладная записка; императрица одобрила ее, собственноручно написав одну фразу, которая показывала, что независимость Финляндии она считает выгодной для России. В 1788 году обнародован был манифест, в котором Екатерина II обещала финляндцам признать за ними автономию и приглашала их созвать сейм для ее объявления. Нет ничего удивительного, что Александр I, неизменно заявлявший о своей готовности продолжать политику бабушки, усвоил себе тот же взгляд на необходимость создания нового национального государства — Финляндии для воспрепятствования будущим конфликтам со Швецией. В 1808 году генерал Кутузов имел несколько свиданий с Спренгтпортеном и получил от него докладную записку, приглашавшую императора высказаться за независимость Финляндии и возвратить последней Выборгскую губернию. Как мы это увидим, оба совета были выполнены императором в 1811 году. Но уже в 1808 году главнокомандующий русской армией в Финляндии Буксгевден обнародовал манифест, выражавший те же взгляды, какие были сформулированы и Спренгтпортеном. На некоторое время и как результат крупных военных успехов идея финляндской автономии сменилась в уме Александра мыслью о простом присоединении с предоставлением затем некоторых привилегий. Но новые неудачи открыли вскоре глаза императору на всю выгодность для него плана Спренгтпортена, и в манифесте от июня 1808 года Александр обещал финскому народу, что его старинные законы будут в точности или, как он выразился, полностью сохранены. 30 ноября того же года он принял финскую депутацию, от имени которой Маннергейм сказал царю, что финляндский народ — народ свободный, подчиняющийся своим собственным законам, и что он верит обещанию государя уважать его религию, права и вольности. На ходатайство Маннергейма о разрешении созвать общее собрание представителей страны был дан 7 января 1809 года благоприятный ответ. Таким образом, через две недели Александр, в первый раз титулуясь не только императором и самодержцем всероссийским, но и великим князем Финляндским, созвал в Борго финляндский сейм. Сперанский, ближе всех стоявший к царю и пользовавшийся в то время полным его доверием, поручил финляндцу Ребгендеру выработать план этого созыва сообразно со старинными шведо-финскими законами.
27 марта 1809 года император лично отправился в Борго, где подписал следующий акт: «Волею Всевышнего получив во владение Великое княжество Финляндское, Мы желаем настоящим подтвердить и закрепить религию, основные законы княжества и права и привилегии, которыми, согласно с конституциями, пользовались каждое сословие в отдельности и все жители в общем, великие и малые. Мы обещаем сохранить эти преимущества и законы в полной силе без всяких изменений». Конституции, о которых упоминает император, относятся к 1772 и 1789 годам. Обе они даны были Швеции, а значит и Финляндии как входившей в состав Швеции. Конституция 1772 года восстановила права сейма в том их виде, в каком они были утверждены в 1723 году, и права короля. Тридцать девятый параграф этого документа, называемый regerings form, объявлял, что сословия королевства не могли изменить основные законы без согласия короля, а сороковой — что король не мог ни издать новый закон, ни отменить старый без согласия сословий (штатов). Конституция 1789 года усилила право короля, отдав в его руки направление иностранной политики и законодательную инициативу. Штаты сохранили, однако же, свое право обсуждения бюджета и всех судебных реформ. Оба эти акта объявлены были сеймом основными, ненарушимыми и неизменными. И именно эти конституции, а не свод гражданских законов 1734 года думал подтвердить Александр, хотя некоторые русские авторы и пытаются доказать противное, основывая свои заключения на столь смешных данных, как, например, следующее: русский текст акта употребляет слова «коренные законы» вместо «основные законы». Однако изучением современных юридических актов легко было установлено, что оба термина имели одно и то же значение. Но как бы то ни было, намерение императора сохранить не только гражданские, но и политические учреждения Финляндии ясно видно из следующих слов его, произнесенных при открытии сейма в Борго: «Я обещал сохранить ваши конституции и основные законы; настоящее ваше собрание является гарантией моего обещания; это собрание есть поворотный пункт в вашем политическом существовании, ибо ему предназначено закрепить те узы, которые связывают вас с новым порядком вещей, и права, предоставленные мне военной удачей, дополнить правами, более дорогими моему сердцу и более соответствующими моим принципам, правами, рождающимися из чувства любви и преданности». Сверх того, в этой же самой речи император говорит о финляндском отечестве, о финском народе, о населении Великого княжества, стоящих отныне в ряду народов, управляющихся своими собственными законами.
Если же Россия есть и была уже самодержавной во время составления актов и произнесения слов, только что нами упомянутых, если вся верховная власть в государстве целиком находилась и находится до сих пор в руках императора, то не вполне понятно, почему не связывают эти торжественные заявления и почему бы они требовали нового подтверждения в мирном договоре, как фридрихсгамский, которому надлежало лишь урегулировать взаимные отношения воюющих сторон, России и Швеции. Правда, шведское правительство обратило внимание правительства Александра на необходимость ввести в договор параграф в пользу сохранения в Финляндии свободы совести и старых законов и привилегий; но просьба эта была отклонена на том лишь, по-видимому, основании, на которое ссылался русский уполномоченный, что его величество завоевал себе любовь финляндцев и был признан ими верховным государем еще до заключения мирного договора и что в качестве их государя Его Величество открыл собрание сословий Великого княжества.