Очерки Русской Смуты (Том 2)
Шрифт:
Забота об интересах союзников ограничивалась восстановлением Бельгии, Сербии*91, Черногории и Румынии в прежних границах, возмещением убытков Бельгии и материальной помощью Сербии и Черногории из... интернационального фонда, т. е. и за счет союзных и нейтральных держав.
Идее самоопределения вылилась по существу в отторжении от России Литвы и Латвии, от Румынии - Добруджи и от Турции - Армении; в сохранении за Германией ее колоний, Познани и польской Силезии (в Эльзасе и Лотарингии допущен бып плебисцит); за Австрией - румынской Трансильвании и всех славянских земель; только в итальянских областях ее допускался плебисцит. Зарубежные поляки, чехословаки, южные славяне, румыны повидимому не заслуживали самоопределения...
Массарик, с большой горечью напоминая о забытых, указывал Совету, что такое одностороннее
Неудивительно, что это выступление русской демократии произвело в центральных странах весьма благоприятное впечатление: австро-германская печать отозвалась сдержанным одобрением "перемене курса русской политики", а канцлерский официоз Norddeutsche Allgemeine Zeitung обмолвился даже такой знаменательной фразой:
"этот дух программы русской демократии по-видимому восприял нечто от того примирительного духа, которым проникнуты речи, произнесенные в германском рейхстаге по поводу ноты папы, а также заявление графа Чернина в Будапеште".
Восприял несомненно - через благодать Стокгольмского банка, Циммервальд, руссоненавистничество и духовное затмение.
Наконец, для осуществления скорого мира наказ требовал заключения его "через уполномоченных, выбранных органами народного представительства" для чего нужно было изменение конституций всех воюющих стран - и не иначе, как "на всемирном конгрессе".
Все эти "парадоксы" официального политического курса и откровения неофициального были бы однако лишь пустым словопрением, без всякого реального значения, если бы они не давали почвы и оправдания тем сумбурным настроениям, который царили в армии - армии, не желавшей знать никаких "целей войны", а жаждавшей немедленного мира во что бы то ни стало. Так смотрели на нашу дипломатию и союзники. С развалом армии она теряла всякий авторитет и влияние, на союзническую политику. В союзных правительствах, парламентах, в печати, не исключая части социалистической, за редкими исключениями отзывались на откровения русской революционной демократии поучающе снисходительно, с иронией или с осуждением, но не придавали им слишком серьезного значения. Крупная английская печать находила, что идеи джентельменов из Совета представляются весьма интересными и будут иметь вероятно большое значение... после окончания войны и заключения мира. Клемансо резко высказывал удивление, что советы, имеющие в своем активе только поражения, "навязывают французам с их длительными блестящими успехами условия мира, внушенные их мечтаниями".
Что касается социал-демократии союзных стран, то хотя в недрах ее происходил процесс расслоения, и меньшинство все более принимало облик русского большевизма, значительное большинство оставалось верным принятым с начала войны идеям национальной обороны. Почти в то же время, когда составлялся скобелевский наказ, французская социалистическая конференция в Бордо выносила резолюцию, которая, на ряду с проповедью общепацифистских идей, высказывалась за поддержку буржуазного правительства и за решительное продолжение войны до победы.
Союзников глубоко интересовал и тревожил один главный вопрос - о русском фронте.
26 сентября к министру-председателю явились посланники Англии, Франции и Италии и обратились к нему с коллективным заявлением от имени своих держав, - что "общественное мнение их стран требует отчета у правительств по поводу материальной помощи, оказанной России; что русское правительство должно доказать свое стремление использовать все средства, чтобы восстановить дисциплину и истинный воинский дух в армии"*92 Камбон объяснял этот шаг создавшимся в парижских кругах убеждением, что "Временное правительство может, опираясь на верные войска, восстановить боеспособность армии и раздавить большевиков". А Сонино в беседе с нашим послом сообщил, что "коллективное выступление имело именно целью дать поддержку Временному правительству"...
Как бы то ни было, такое выступление являлось тревожным фактом в особенности в связи с упорными слухами о возможности заключения союзниками сепаратного мира.
Позднее, в начале октября, слухи о сепаратном мире получили уже реальное обоснование: после неудачного выступления палы, немецкое правительство в лице министра иностр. дел Кюльмана сделало неофициальное
Трудно теперь, после четырехлетнего опыта подходить к мотивам, двигавшим действиями международной дипломатии с точки зрения чистого альтруизма. Его конечно не было. Быль холодный, ясный расчет. Не даром Рибо называл предложение Кюльмана "ловушкой". Самый факт открытия сепаратных переговоров произвел бы в России глубочайший переворот не только в политических взаимоотношениях, но и в психологии русского народа, бросив его в объятия Германии и тем смешав все карты новой игры. Наконец, даже "удачный" исход переговоров, приведя к чрезмерному усилению Германии, нисколько не менял бы того напряженного состояния, которое царило в Европе до войны, не уничтожал, а наоборот увеличивал опасность германского империализма, стремления к политической и экономической гегемонии.
Немецкий бронированный кулак, благодаря взращенной в течении трех лет злобе и чувству мести, стал бы вновь огромной угрозой европейскому миру. И в особенности угрозой - если не бытию, то великодержавности Франции, которой с устранением России предстояло в будущем жуткое политическое одиночество.
Вот почему отсечение даже больного духовно и парализованного физически члена Согласия обрекало на бесцельность и бесполезность все громадные жертвы, усилия и затраты союзников.
И когда в дни, приближавшие нас к роковому исходу, за две недели до большевистского переворота, во французском парламенте новый министр иностранных дел Барту с большим подъемом говорил:
– Мы единодушно утверждаешь, что питаем доверие к России А Тома перебил:
– Надо оказать ей действительную помощь!
– в этом диалоге французских государственных людей отразились не столько вера и желание, сколько смертельный страх за судьбы своей родины.
ГЛАВА XI.
Военные реформы Керенского - Верховского - Вердеревского. Состояние армии в сентябре, октябре. Занятие немцами Моонзунда.
После корниловского выступления во главе военного министерства Керенский поставил произведенного им в генералы Верховского и во главе морского - адмирала Вердеревского, который только что был освобожден из под следствия по обвинению его в неисполнении приказа Временного правительства под влиянием флотского комитета. Главной причиной, которая послужила к выдвижению этих лиц была их удивительная приспособляемость к господствующим советским настроениям, постепенно переходившая в чистую демагогию. Этот элемент ярко окрашивает их двухмесячную деятельность. Любопытную характеристику обоим дает сам Керенский*93. Вердеревский по его мнению умный и очень дипломатичный человек, который ради ограждения от дальнейшего поношения, может быть даже истребления, морских офицеров стал "исключительным оппортунистом". Верховский "был не только не способен овладеть положением, но даже понять его". Он был выдвинуть политическими игроками слева и быстро поплыл "без руля и без ветрил" прямо навстречу катастрофе... Верховский ввел в свою деятельность "комический элемент". К этому определению можно добавить еще легкую возбуждаемость на почве не то истерии, не то пристрастия к наркозам... Но Верховский в свое время резко выступил против Корнилова, и это обстоятельство сыграло по признанию Керенского решающую роль: "принимая во внимание колеблющееся поведение во время корниловского выступления всех других желаемых кандидатов, мне буквально не из кого было выбирать, а, между тем, с обеих сторон - правой и левой - проявилось внезапное желание видеть на посту военного министра - - военного человека"...