Очерки японской литературы

Конрад Николай Иосифович

Последние строфы этой части являются своеобразным послесловием: Ясумаро дает дату окончания своего тру­да— 9 марта 712 года и почтительно склоняет голову перед той, которая повелела ему этот труд проделать, пове­ление которой он ревностно выполнил,— пред своей высо­кой повелительницей.

III

«Когда имеешь дело с древней литературой, всегда вспоминается детство».

Так начинает свой очерк древней литературы Японии профессор Игараси ^[1]. «Слова детей — просты, как п их мыс­ли. В них нет ни особых идей, ни рассудительности, пи особой отделанности, ни украшенности. Но в их искренно­сти, наивности, отсутствии всякой деланности и прикрас кроется непередаваемое обаяние простоты и естественно­сти. Такова и древняя литература: ее обаяние — в этой простоте и естественности».

«Воспоминания детства принадлежат к числу самых радостных моментов человеческой жизни. При этом — мечтать с любовью о детстве заставляет человека не толь­ко то, что вспоминается как радость или любовь: скорбь, страдание, печаль — весь горький опыт жизни, превра­щаясь в воспоминание детства, начинает излучать какой-то лучезарный отблеск. И если люди говорят о временах Яо и Шуня ^[2] как о золотом веке, то только в силу этой склон­ности своего сердца. Такова и древняя литература: ее обая­ние в этой радостности воспоминаний».

«С чем родился, с тем и умираешь. Те семена, что были посеяны в детстве, с течением времени дают цветы, потом завязываются плоды... Так же и в жизни народа. Какую бы эволюцию и в литературе, н в исторической жизни на­род ни пережил, все это в своем зачаточном виде явлено уже в древней литературе. Открывать в этой литерату­ре такие первоначальные элементы, те семена, из коих взросла вся позднейшая развитая культура, составля­ет совершенно особое наслаждение, создает особое чув­ство душевной приподнятости. Обаяние древней лите­ратуры — именно в таком обнаружении в ней «перво­основ» .

«...Когда вещь стареет, то пусть она даже и сохранится в своем прежнем виде, все же истекшие годы накладывают на нее свою особую печать, сообщают ей особый колорит.

Его называют по-разному: «налетом», «временем», «экзотичностью»... Это все равно, что седина в волосах старца, что мшистый покров на скале, что блеклость фарфора, потускнелость лака, пожелтелость страниц старой книги. Такова и древняя литература: ее обаяние именно в атом «налете времени».

«В словах древних времен есть какая-то особая «объем­ность». В позднейшие времена люди пользуются для вы­ражения своих мыслей десятками тысяч слов. В древности же обходились чрезвычайно малым их количеством. С одной стороны, это, конечно, говорит о младенческом периоде в развитии языка, но, с другой стороны, если взглянуть на это глазами литературы — в этой неопреде­ленности и емкости слов таится огромный простор для мыслей. Обаяние древней литературы именно в этой «объ­емности» слов».

«Простота и естественность, сладостность воспомина­ния, свойство первоосновы для всего современного, налич­ность налета времени и объемность слов — из всего этого по преимуществу и слагается обаяние древней литера­туры».

Таковы слова современного ученого-японца, представи­теля уже совершенно европеизированных кругов японско­го общества. Они все целиком относятся прежде всего к «Кодзики» и крайне характерны как образец еще одного отношения к этому знаменитому литературному памятни­ку японской древности.

«Кодзики» — не только священная книга синтоизма, а через него и японского народа в целом; «Кодзики» — не только первостепенной важности исторический источник, краеугольный камень во всем построении древней япон­ской истории; «Кодзики» — не только величественный па­мятник национального эпоса, мифологического сказания и героической саги. «Кодзики» — своя, родная, близкая каж­дому японцу книга. К ней восходит все то, что составляет исконное, освобожденное от всяких примесей содержание японского национального духа. «Кодзики» — ключ не толь­ко к японской мифологии, религии, истории, литературе, но и к самой Японии, к самим японцам. Через «Кодзики» мы познаем и «век богов», и эпоху Тэмму; через нее же мы как нельзя лучше приближаемся к «подлинно японскому» н в современной Японии.

1924

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] В кн.: Игараси. Син-кокубунгаку-сн. Токио, 1911, с. 85—87.

[2] Яо и Шунь — полумифические древние китайские госуда­ри, воплощающие в себе идеал правителей.

Вся статья написана со специальным заданием: дать ком­ментарий и ничего более. Этим обуславливается и содержание ее, и форма. Поэтому я не хотел бы, чтобы в ней искали характери­стику «Кодзики» как таковой. Все мое намерение сводилось исклю­чительно к тому, чтобы, во-первых, обрисовать перед читателем самого автора этого «Предисловия», главным образом — как пи­сателя стилиста и вместе с тем как человека с определенными взглядами; во-вторых, показать сквозь призму «Предисловия» «Записи о делах древности», «Кодзики», показать так, чтобы читатель взглянул на это знаменитое произведение древности до известной степени глазами самого Ясумаро. Отсюда наличность некоторых домыслов, могущих показаться несколько искусственными, в осо­бенности при комментировании «пропуска» Ясумаро. Охотно до­пускаю известную спорность многих из таких «домыслов», тем более что сам знаю о существовании в некоторых случаях иных толкований, в частности, в вопросе о междоусобиях, так называе­мых «Дзинсин-но ран» (071—673). Одним из историков, рассматри­вающих движение Тэмму как реакционное, является, между про­чим, профессор Хагино (ем. его статью «Нара-тё дзидай-си гайрон» в сборнике «Нара дзидай-си рон», с. 2—3).

Я бы не хотел, чтобы заключительный абзац статьи создал впечатление, будто бы я не учитываю китайских влияний на авто­ра «Кодзики», отразившихся, конечно, и на обработке самого материала древних сказаний, и на сочетании этих последних в одно стройное здание. Фраза: «К ней («Кодзики») восходит все то, что составляет исконное, освобожденное от всяких примесей содержание японского национального духа» — должна быть пони­маема в том смысле, что если мы вообще где-нибудь можем искать отголоски древнейших воззрений японского народа, то их нужно искать прежде всего в «Кодзики», критически взвесив и отстранив все элементы китаизма явного и скрытого.

КУЛЬТУРА ЭПОХИ ХЭЙАН

I

Эпоха Хэйан, названная так по признаку главного го­рода того времени Хэйан-кё (современное Киото) и про­должавшаяся с 794 года по 1192 год, то есть по момент официального провозглашения нового государственного порядка, со стороны социально-политической, несомненно, самым тесным образом связана с предыдущей эпохой Нара: на исторической арене действует то же первое со­словие — родовая аристократия, развивается та же форма государственности — монархия. От этой предыдущей эпо­хи она отличается только тем, что теперь происходит внутреннее перерождение этой государственности: абсо­лютная монархия Нара постепенно принимает формы чи­сто сословного государства с олигархической системой власти в лице господства знатного рода Фудзивара, пра­вившего страною от лица монарха под титулом «верхов­ных канцлеров» и «регентов». Поэтому в плоскости поли­тической истории эпоху Хэйан необходимо рассматривать в ближайшей связи с эпохой Нара.