Очерки японской литературы

Конрад Николай Иосифович

Однако все это, вместе взятое, как познавательные элементы, так и нормативные было усвоено не во всей своей полноте и значимости. Как конфуцианский и даос­ский оккультизм, так и буддийская религиозность были восприняты главным образом в эстетическом преломлении. Равным образом магия и гедонизм оказались весьма ограниченными в своем применении. В заклинательном обряде, изгоняющем из больного демонов болезни, япон­ского зрителя того времени прельщала больше, пожалуй, чисто зрелищная сторона дела и своеобразная эстетика «заклинательных завываний» (ноносиру); в буддийском богослужении больше всего привлекала, пожалуй, внеш­няя красота всей церемонии: риз, облачений, размеренных движений. Оккультные воззрения служили целям «ослож­ненного» эстетического восприятия; эстетические эмо­ции — целям более красочного переживания. Поэтому японцы тех времен никогда не достигали вершин даосской мудрости и совершенно не постигали глубин буддийской религиозности; они скользили по поверхности того и другого, выбирая и воспринимая только то, что совпадало с их исконным «наивным оптимизмом». Единственное,

что они смогли проделать, это — первобытное чувство «радо­сти жизни» превратить в утонченную «эстетику жизни». Развившаяся культура, могущественное влияние китай­ской художественной литературы и весь жизненный уклад аристократии не могли, конечно, оставить эту примитив­ную жизнерадостность в ее прежнем виде и заменили ее утонченными эмоциями эстетического порядка.

Под знаком этого эстетизма проходило и все мышление хэйанцев и — особенно ярко — вся их деятельность. Эсте­тизм был поистине основной пружиной всех представле­ний, всей психической жизни господствующего сословия эпохи Хэйан. Поэтому-то все мировоззрение этой аристо­кратической эпохи и можно охарактеризовать, как было сказано уже, термином «эстетическое».

Мировоззрение второго сословия, активно выступивше­го на арену японской истории в XII веке, после падения аристократии, ближе всего будет определить понятием «религиозное», на том основании, что основным действую­щим фактором психического уклада, свойственного воен­ному дворянству, была религиозность.

В сущности говоря, ни патриархальная Япония, ни аристократическая не знала подлинной религиозности: японцы эпохи родового быта воспринимали религию в спе­цифическом облике мифологии; японцы времен аристокра­тической монархии находили удовлетворение своим рели­гиозным эмоциям главным образом в оккультизме и буд­дийских ритуалах. Продукт японской национальной почвы — синтоизм только гораздо позднее превратился или старался превратиться в настоящую религию; конфуциан­ство если л содержит в своей эзотерической стороне зерна религии, то исключительно в оккультной оболочке; даосизм, могущий быть подлинной религией, не мог раз­вернуться на японской почве сразу благодаря своему специфическому содержанию и проповедническому неуме­нию и был воспринят только в некоторых своих сторонах, главным образом опять-таки — оккультных. Буддизм — ре­лигия в самом полном значении этого слова — был воспри­нят родовой знатью поверхностно, внешне и при этом преимущественно в эстетическом преломлении. И только в последующие века, в эпоху господства военного дворян­ства. буддизм в липе секты Дзэн, а также Нитирэн и Дзёдо мог развернуться во всей своей религиозной полноте и значимости. Поэтому главные элементы познания и эти­ки в эту эпоху так или иначе восходят к религиозной фи­лософии буддизма.

Основное положение познания для самураев тех вре­мен выражалось скорее всего в формуле «невыразимое». Истинная действительность, истинное бытие как таковое раскрывается не в размышлении, не в поведении — но в созерпании «невыразимого». Религиозное переживание есть высшая и доступная сознанию реальность. В состоя­нии такого сознания человек сам превращается в подлин­ную реальность: он не просто соприкасается с высшим бы­тием — Буддой, но и переживает свою тождественность с ним. Бытие человека и мира становится единым и пол­ным.

Такой теоретический познавательный принцип по- влекал за собою и практические следствия: человек дости­гает состояния высшей реальности путем погружения в са­мого себя; другими словами, он достигает последних целей силою, заложенною только в нем самом. Отсюда — путь внутреннего подвига, духовного мужества и стойкой, всеуправляющей воли. Познавательный процесс пронизы­вается насквозь активно-волевым началом. Это волевое начало благодаря особой исторической обстановке высту­пило очень скоро на первый план. Вернее, буддизм Дзэн был принят воинским сословием главным образом в силу того, что он давал возможность культивировать искони присущие военному дворянству свойства. Выросшие па «окраинах» страны — в северо-восточных областях, в более суровых сравнительно, чем юго-западная аристократия, природных условиях; закаленные в постоянной борьбе с не замиренными еще северными инородцами Японии (эбису), самураи издавна привыкли окружать ореолом мужество, настойчивость, простоту, безыскусственность и прямоту. И религиозность секты Дзэн как раз все эти ка­чества — в той или иной форме — культивировала. Просто­та, доведенная до крайности, отличает ее храмы, культо­вые и ритуальные формы; простота, доведенная до преде­ла, характеризует и способы религиозного познания нравственного поведения; никаких поучений, но прямое действие — волевое погружепно в самого себя. Все это апеллировало именно к безыскусственности, устойчивой воле и твердости духа, то есть к тому, что уже культивиро­вали сами самураи, независимо от всякого буддизма.

Это волевое начало направляло и нормативную деятельность мышления. Принцип «должного» строился в соответствии такой познавательной схеме. «Должное» — это то, что укладывается в понятие стойкости, мужества, терпения, простоты и прямоты; иначе говоря, нравственные воззрения отклонились от того русла «чувства», по которо­му они шли у первого сословия. Ввиду этого в эпоху господства самураев, по крайней мере, в первые времена, мы наблюдаем картину сравнительной чистоты нравов, устойчивости брачного быта, крепкую семью и общую простоту жизни. Разумеется, это обуславливалось не толь­ко влиянием буддизма Дзэн; в значительной мере самурай- ство было этим обязано своим исконным ..традициям, сформировавшимся у них еще в те времена, когда они бы­ли не господствующим сословием, а «провинциальным» служилым дворянством. Если в рядах аристократии родо­вой быт,— особенно после своеобразно воспринятой китай­ской культуры,— почти утратил свои здоровые черты, в рядах самурайства он продолжал существовать и разви­ваться, как развивался он и в среде широких масс японского народа вообще. Зародившийся и уже достаточно оформившийся в эпоху «мифологическую», он успел,— за время господства аристократии,— в народных массах окрепнуть и отразиться в создании достаточно крепкой се­мьи. Самураи — сословие, в первые фазы своего существо­вания теснейшим образом связанное с этими народными массами,— естественно, принесли с собою эти нормы и с приходом к политической власти. Таким образом, простота и сравнительная чистота нравов как в отношении отдель­ных индивидуумов, так и социального строя и общест­венных взаимоотношений характерны для самурайства, особенно первых веков. Разумеется, впоследствии мы на­блюдаем разложение; вся доктрина получает лишь фор­мальное значение; действительность отходит от принци­пов; но тем не менее как основной фактор эти нормы про­должали признаваться как основные.

Многие японские авторы, а за ними и европейские пи­сатели о Японии считают, что характерными чертами мировоззрения служилого дворянства являлись: буддизм и Бусидо — «путь воина». Это положение — верно, но только с одной оговоркой: если не принимать за Бусидо в эту эпоху то, что иод ним обычно разумеют, особенно в попу­лярной европейской литературе. То, что теперь выдают за Бусидо, есть, в сущности, продукт культуры эпохи Токуга- ва — эпохи политического господства феодального дворян­ства, и пропитано в значительной степени элементами позднейшего этического конфуцианства. Создатели Бусидо той эпохи относили свои положения как раз к рассматри­ваемому нами времени (XII—XIV вв., эпохам Камакура и Намбокутё), идеализируя его в своем духе и вкладывая в него нужное им для подкрепления своих положений содер­жание; на деле же если этическая система Бусидо и явля­ется характерной для этой эпохи, то только в выше разобранном смысле: основанной па дзэнском буддизме, с одной стороны, и традициях родового строя и воинского быта — с другой,— системы познания и действия.

Все вышеизложенное и заставляет считать, как сказа­но выше, что главным действующим фактором всего миро­воззрения второго сословия должна быть признана рели­гия. Буддизм сообщил самураям свою подлинную религи­озность, хотя бы главным образом и в одном аспекте; буддизм же переработал в своем духе и те познавательные и этические нормы, которые существовали у самураев до знакомства с ним, воспользовавшись для этого своею бли­зостью к этим последним. Поэтому весь уклад мировоззре­ния этого сословия и можно обозначить термином «рели­гиозность».

Совершенно иным характером с точки зрения мировоз­зрения отличается следующая большая эпоха в историче­ской жизни Японии, эпоха, ознаменованная политической гегемонией феодального дворянства. Эта эпоха, длившаяся с начала XVII века по средину XIX века и известная в Японии под названием «эпохи Токугава» (по фамилии правящей сёгунской династии), характеризуется прежде всего эклектизмом своей культуры, с одной стороны на­ходившейся в руках господствующего сословия, с другой — в руках сословия «сопутствующего», городского населения, полуторгового капитала. Творцами культуры выступают оба сословия: одно на «верхах» общества, другое в «ни­зах». И каждая струя культуры отличается и особым укладом мировоззрения. В то же самое время на всей эпо­хе в целом лежит особая печать, глубоко отличная от всего предыдущего: печать рационализма. Взамен патриархаль­ного наивного оптимизма, аристократического эмоционализма и воинского волюнтаризма — рационализм; взамен мифологии — в древний период, оккультизма — в аристо­кратическую эпоху, религиозности — во времена саму­раев,— почти что рационалистическая эра «просвещения».

В среде политически первенствующего сословия — феодального дворянства во всех его разновидностях (дво­рянство отдельных феодальных владений, дворянство в непосредственном подчинении центральному правитель­ству — в лице сёгуна, дворянство — вне феодального васса­литета, так сказать «изгои») эта общая всей эпохе рациона­листическая тенденция мышления сказалась в обоих главнейших направлениях общественной мысли, проявив­шихся в те времена: «китайской науке» и «национальной туке», в своего рода «западничестве» и «японофильстве» на японской почве. Под первым разумелось то умственное течение, которое развивалось под знаменем неоконфуцп- анства, главным образом — по пути, указанному знамени­тым Чжу-цзы. Второе заключалось в своеобразной попытке возродить древний синтоизм, поставив его на рельсы богословской системы, философии истории и этики. Борь­бой этих двух течений занят почти весь период Токугава, причем первое из них поддерживалось правительством и официальными кругами, второе — оппозиционной частью феодального общества и отчасти городским сословием. Тем не менее для дворянства в эту эпоху его развития было характерно именно первое течение — неоконфуцианство: второе — синтоизм стал преобладать только после падения феодального режима (во второй половине XIX в.). К тому же ортодоксальность «западничества», в частности — системы Чжу-цзы, была признана официальным актом, запрещавшим в официальном мире всякие другие учения.