Шрифт:
1
— Я его убью! Клянусь тебе, этим кончится!
Она остановилась у окна, устремив невидящий взгляд на море. Лепра пытался завязать галстук. Он наблюдал за Евой в зеркало и уже снова желал ее. Страсть терзала его как болезнь — никакие объятия не приносили исцеления. На Еве было белое плиссированное платье, сквозь легкую ткань просвечивал раздвоенный силуэт ее тела. Лепра нервничал. Он разразился бранью, проклиная галстук, концерт…
— Постой, Жанно, — сказала Ева. — Дай сюда галстук. Ты хуже ребенка… Впрочем, ты и
Она стояла перед ним, вскинув руки, а он погружался взглядом в светлые глаза своей любовницы. Ему хотелось сказать: «Перестань думать о нем… Подумай немного обо мне!» А она, вывязывая безупречный узел бабочки, спокойно повторила:
— Я его убью. Другого он не заслуживает.
Лепра знал, что должен включиться в игру, еще раз выслушать перечень обид, которые помнил наизусть, возмущенно качать головой. Ева любит его, потому что он безотказный наперсник.
— Я только что его видела. Он тискал эту девчонку, Брюнстейн, и еще имел нахальство утверждать, что между ними ничего такого нет. У него что ни слово, то ложь. Ох, до чего же он мне противен!
Ее светлые глаза потемнели.
— Люблю это предгрозовое небо, — прошептал Лепра, пытаясь шуткой скрыть волнение.
Но Ева была поглощена своей обидой. О Лепра она сейчас не думала.
— Я дала ему пощечину, — продолжала она. — Само собой, он в долгу не остался, а рука у него тяжелая.
— Но ведь это не в первый раз, — отважился Лепра, — не в первый раз он тебе изменяет.
— Пусть изменяет! — воскликнула она. — Что мне до его измен! Но пусть имеет мужество признаться в этом. Одного я не прощу ему никогда — что он мне лгал все эти двадцать лет. Мы еще не успели пожениться, а он мне уже лгал. Нашептывал мне: «Ты единственная, ты любимая!» Но стоило нам на минуту расстаться, и он спал с первой подвернувшейся шлюхой!
Ева отстранилась от Лепра, словно прикосновение мужчины — кто бы он ни был — стало ей вдруг отвратительным. Она посмотрела на своего любовника с враждебным недоверием.
— Ложь, — сказала она, — вот что меня убивает. Может, я и блудница, но лгать не умею. В тот самый вечер, когда я стала твоей любовницей, я тут же все ему рассказала. А вас, мужчин, правда сокрушает. Вам надо, чтобы любовь была красивой новеллой. Сюжет вам дороже женщины!
Лепра надел фрак, вытянул манжеты, осмотрел себя со всех сторон — в профиль, анфас.
— Да, — сказала она. — Ты хорош собой. Женщины на тебя одного и будут пялить глаза. Ну какие мы все дуры!
Он привлек Еву к себе, его рука скользнула под платье, кончиками пальцев он ласково поглаживал ей спину.
— Но я — то, — прошептал он, — я — то ведь тебе не изменяю.
— Откуда мне знать?
— Как? — воскликнул он, разыгрывая изумление и горечь.
Она прижалась щекой к груди Жана.
— Нет, — сказала она, — тебе я верю. У меня на мужчин чутье.
Лепра снова, в который раз, почувствовал нелепую боль в сердце и задержал дыхание.
— Ева, — прошептал он, — Ева, мне плохо.
Она откинула назад коротко остриженную голову, от которой шел запах разворошенной земли, растоптанных цветов.
— Почему тебе плохо, милый?
Он молчал. Если бы он спросил ее, скольких мужчин она любила до него, она бы оскорбилась. Это была даже не ревность. Впрочем, ей никогда не понять, что в женщине можно любить даже ее прошлое, даже ее детство. Рука его машинально продолжала ласкать плечо Евы. «Ей сорок пять, — думал он, — а мне тридцать. Через пятнадцать лет ей будет шестьдесят. А мне…» Он закрыл глаза. За полгода, что она была его любовницей, у него часто случались эти странные приступы: на глаза навертывались жгучие слезы и, не пролившись, разрешались дурнотой, страхом, отвращением. Он сжимал в своих объятьях любовь без будущего.
— Ты это всерьез? — спросил он. — Всерьез сейчас говорила?
— Что именно?
— Насчет твоего мужа…
— Да, — подтвердила она. — Будь у меня под рукой револьвер, вообще какое-нибудь оружие… Да, я бы его убила.
— Но так, хладнокровно…
— Насчет хладнокровия не знаю… Наверно, нет… Когда я начинаю раздумывать, мне его жаль.
И сразу тревога, и сердце готово выскочить из груди. Когда Лепра заговорил вновь, голос его срывался:
— Эта жалость… ты уверена, что это не любовь, не остатки любви?
Про себя он молил: «Господи, только бы она не ответила: „Да, возможно, это все еще любовь"“, а вслух настаивал подчеркнуто нежно: — Поверь, я это пойму. Не зверь же я какой-нибудь.
Она снова высвободилась из его объятий и стала смотреть на море. По фарватеру медленно двигался танкер. Был сумеречный, затаенный час, когда отблески воды, словно снежное поле, освещают лица снизу.
— Нет, — сказала она. — Я его ненавижу. Я восхищаюсь его талантом, его силой, его умом. Он сделал меня тем, что я есть. Но я его ненавижу.
Лепра, измученный, весь внутренне сжавшись, настаивал:
— Может, ты сама довела его до отчаяния, потому он и заставил тебя страдать?
— Я! Да ты что! Я всегда готова была все ему простить. Скажи он мне: «Искушение было слишком велико. Я не устоял», и я любила бы его как прежде. Но нет! Ему хотелось вдобавок выступать в благородной роли. Ему мало, что он наделен таким талантом, он хочет уверить себя, что у него есть и сердце. А стало быть, во всем виновата я одна. Я-де его не понимаю, я гордячка, я собственница… Грязный лжец!
Лепра, непонятно почему, сам был задет упреками Евы. Ему почти хотелось защитить ее мужа.
— И все-таки… — начал он.
— Оставь, — прервала она. — Иди ко мне. Поцелуй меня, Жан.
Поцелуй тоже был мукой. Склонившись над этим неправдоподобно юным ртом, Лепра воображал, как чьи-то губы, зубы, язык когда-то вздрагивали от прикосновения к этой нежной плоти. И он трепетал, как дерево на ветру. Он был деревом. Кровь буйной листвой гудела в его жилах. Под опущенными веками сверкало и кружилось солнце. А в уголке сознания какой-то голос повторял: «Тело всегда ново. Тело не имеет памяти. Тело невинно. Тело… Тело…»