Очертя сердце

Буало-Нарсежак Пьер Том

Мелио прервал ее взмахом руки.

— Никакой, ни единой. К тому же…

Лепра сделал вид, что его заинтересовала последняя модель проигрывателя, который стоял открытым на низком столике. Потом он медленно двинулся вдоль книжных полок и остановился перед большим концертным роялем марки «Плейель», который, оголив клавиатуру и переливаясь бликами, красовался на возвышении. Он уже не слышал, что шептал Мелио, наклонившись к Еве. Ему хотелось выйти отсюда на цыпочках и смешаться с толпой на бульваре. Еву он увидит позже, когда у нее найдется время снова думать о любви. Последние пять дней она была совсем чужой. «Разве я что-нибудь значу?» — думал Лепра. Он почти непрерывно задавал себе этот вопрос. Нет, его любовница о нем не думала, голова ее оставалась трезвой — она обсуждала свои дела, кого-то

принимала, отвечала на телефонные звонки и писала, писала! Кому это она писала часами напролет? Друзьям, рассеянным по всему свету. А то вдруг она сообщала ему пневматической почтой: «Сегодня я обедаю с малюткой Мюриэль, она проездом в Париже. Извини, дорогой. До вечера». Но вечером она вдруг звонила ему: «Встретимся чуть позже, Жанно. Я задерживаюсь. Потом все объясню». И он ужинал один, где придется, а в глубине его души затаилась глухая, невнятная, упорно саднившая боль. Ева любила его — в этом он был уверен. Может быть, даже любила так, как никогда никого прежде. Но стоило ей с ним расстаться, как он исчезал из ее жизни. Она принадлежала всем другим. Отдавала себя другим. А ее взгляд — она так смотрела на мужчин, ничего дурного при этом в мыслях не имея, что они не могли не ухаживать за ней. А ей это было необходимо, чтобы почувствовать свою власть, создать напряжение, которое было ее стихией. И еще чтобы установить сразу тот непринужденный, сердечный, чуть-чуть двусмысленный тон, который позволял ей пускаться в откровенности с незнакомыми, обращаться с ними как с друзьями. Мужская дружба была ей важнее хлеба насущного. С первого взгляда она угадывала в собеседнике его тайну, распознавала горечь, неудачу, еще не утихшую боль. Она впитывала эманации всех этих существований, которые мимоходом соприкоснулись с ее собственным, и долго дышала ими, слегка хмелея от собственной жадности. Ее всегда тянуло мысленно пережить опыт, которым с ней делились, исправить его, извлечь из чужой души отзвук, похожий на патетический аккорд. Уставившись на огромное черное крыло рояля, Лепра видел перед собой Еву во множестве обличий, населявших его память. Какая Ева из них была подлинной? Та, которая говорила: «Я видела Ларри. Он ничуть не изменился» — и потом долго молчала, углубившись в себя? Та, которая восклицала: «Как бы я хотела жить с тобой!», или та, которая шептала: «Все равно человек всегда одинок!»? Неуловимая Ева. Ева, теперь изображавшая вдову и соглашавшаяся играть роль в комедии соболезнований. Бывшая статисточка была весьма чувствительна к соблюдению приличий. Какое прошлое она стремилась при этом зачеркнуть?

Ева встала, Мелио уже направился к двери. Лепра присоединился к ним, холодно откланялся.

— Фарисей! — сказала Ева, очутившись на лестнице. — Удивительное дело, Мориса окружали только люди подобного сорта! Взять хотя бы его импресарио, Брюнстейна! Негодяй, который жил за счет Мориса!…

— Но и мы, — мягко возразил Лепра, — мы тоже составляли его окружение.

— Ты опять захандрил, милый Жан.

На улице она остановилась перед огромным магазином, принадлежавшим Мелио. В витрине красовался портрет Фожера в окружении его пластинок — вот какое множество песен входило в орбиту этого властного лица!

— Пойдем, — сказал Лепра.

Ева пошла следом за ним, но оглянулась. Фожер в витрине по-прежнему не сводил с них глаз, и Лепра пришлось мысленно повторить фразу: «Я прибегнул к законной самозащите», которая больше его не успокаивала. Он то верил в эти слова, то не верил, — а то напрямик говорил себе: «Ладно, пусть я его убил. Хватит об этом думать — забудем». Он был уверен, что забудет. Он был слишком одержим Евой. Но разве Ева не была одержима Фожером? Надо будет выбрать минуту и поговорить с ней откровенно, как в былые дни. По приезде из Ла-Боль они почти не встречались, Ева принадлежала мертвому больше, чем живому.

— Мелио предполагал, что я, может быть, откажусь от своих ангажементов, — сказала Ева. — Не пойму, что он там замышляет. По-моему, хочет продвинуть эту девку, Брюнстейн.

Лепра не ответил. Он молча шел рядом с Евой. Ему хотелось схватить ее в объятия, склониться над ней, втолкнуть ее в угол за какой-нибудь дверью, чтобы наконец нацеловаться всласть. Плевать ему было на Мелио и на Флоранс, на карьеру Евы и на свою собственную. Он чувствовал себя просто мальчишкой, который слишком много работал, вкалывал, ишачил и который хотел теперь одного — жить, жить и жить! Помеха исчезла. Нельзя было терять ни минуты. Он остановил такси, назвал адрес Евы.

— Спасибо, — сказала она. — Какой ты милый. Вес эти визиты меня вымотали!

Лепра придвинулся к ней вплотную, взял ее за руку.

— Ну же, ну, — шепнула она. — Будь благоразумен.

— Мне кажется, ты на меня сердишься, — сказал Лепра.

— Я? Бедный мой мышонок, с какой стати мне на тебя сердиться? Надо просто пережить это неприятное время, только и всего. И потом, в самом деле, есть одно обстоятельство — я не была Морису такой женой, какой мне следовало быть. Он… это невероятно, но он любил меня, на свой лад.

Лепра хорошо знал это еще одно обличье Евы — он называл его ее Северным ликом. Эта женщина, которая вела такую бурную жизнь, которая не умела противиться своим желаниям и так гордилась своей независимостью, могла терзаться угрызениями. Не обычными угрызениями. Она угрызалась тем, что не выложилась до конца, что не смогла удивить того, кого любила.

— Я знаю, о чем ты сожалеешь, — сказал Лепра. — Теперь, когда он умер, тебе хотелось бы быть его служанкой, правда ведь?

— Ну, все же не служанкой. Другом. Почему между мужчиной и женщиной невозможна дружба? Я говорю не очень вразумительно. Но я это именно так чувствую.

— Мы с тобой друзья.

— Ты слишком молод, Жанно.

— Прошу тебя, — заворчал Лепра. — Ты говоришь обо мне, словно я пудель. С ним можно поиграть, а…

Она закрыла ему рот рукой в черной перчатке.

— Честное слово, ты злишься! Он резко отстранился от нее.

— Да! С меня хватит. Ты когда-нибудь пыталась поставить себя на мое место? Вообразила хоть раз, что я вытерпел с субботы? И как раз тогда, когда ты мне особенно нужна… ты…

Он запнулся, в отчаянии чувствуя, что волнение исказило его черты. Ева презирала эти всплески эмоций, эти приступы слабости. Ей нравились люди бесстрастные, те, кто мог улыбаться под дулом пистолета. Когда он хотел ее поддразнить, он говорил ей: «Ты героиня в поисках роли». Но он знал также, что она обожает залечивать раны, нанесенные ею самой. Вот почему у него хватило хладнокровия прильнуть к ней всем телом.

— Ева, любимая, прости… Ты была права. Я нуждаюсь в тебе. Я несчастлив. Я все время думаю о… о том, что тогда случилось. Мне кажется, ты стала другой.

— Молчи. И будь осторожней.

— Ответь мне. Что изменилось с тех пор?

Она рассмеялась, наклонив голову, сразу вновь став кокетливой, бесконечно желанная в своем траурном платье, и он понял, что она вновь одарила его своим вниманием, увидел в ее зрачках влажный блеск любви. Он сжал ее запястье и большим пальцем погладил ее ладонь под перчаткой.

— Ева!

Бывали минуты, когда в его голосе помимо воли тоже появлялась хрипота, этот звук был ей хорошо знаком, она впитывала его всеми порами, как свет, который ее сжигал.

— Ева! Я люблю тебя больше прежнего. Теперь я могу тебе в этом признаться. Ведь нас ничто больше не разделяет, правда? То, что случилось, — мы ведь не хотели этого. Мы не виноваты. Ты согласна?

— Ну конечно, Жанно.

Он шептал, приблизив губы к ее уху, к тому месту, которое она всегда слегка опрыскивала духами прежде, чем раздеться.

— Ты ведь хочешь, чтобы я поехал с тобой?

Такси притормозило. Поискав мелочь, Лепра заплатил шоферу и быстро обошел машину вокруг, чтобы открыть дверцу с другой стороны. Ему хотелось унести Еву на руках. Но главное, он был горд своей властью. Она считала его слабым. А из них двоих сильнее был он. Благодаря красивой внешности, благодаря таланту. Но в особенности потому, что он в совершенстве владел искусством быть именно таким, каким она желала его видеть. Он с необычайной легкостью перевоплощался в человека, ведомого инстинктом, не способного притворяться. Он играл как виртуоз, привыкший сначала будить в публике любопытство, а потом мало-помалу полностью ее завоевывать. Его настоящей, единственной публикой была Ева. Это для нее он придумывал Жана Лепра, тоскующего, страстного, великодушного. Ева ничего не имела против того, чтобы жизнь напоминала литературу.