Очищение духом

Марычев Никита Михайлович

– Не бессмысленную, – проговорил тот. – Далеко не бессмысленную, мы откроем глаза людям.

– Да, только вам их закроют, – парировала Ривелсея. – И тебе раньше всех. Мне не нужен пафос. Цель?

– Ничего не скажу, не надейся, – был ответ.

– Это – цена жизни, – предупредила Ривелсея. – Цель?

Она не надеялась слишком сильно, но – опять подействовало.

– Ты что, не видишь? – зашептал он. – Мир погряз в несправедливости. Всё, что можно, уже прогнило. Люди. Законы. Мораль. Власть. С власти и нужно начинать, к власти должны прийти достойные, те, кто всё умеют и покажут людям, что им нужно. Тогда всё будет иначе, все поймут, всё поймут.

– То есть – опять захват власти? – уточнила

Ривелсея.

– Не захват, но для спасения всех, чтобы мир существовал нормально, чтобы…

– Подожди, – прервала она. – Что-нибудь ещё скажешь по делу?

– Я сказал уже всё, что тебе можно знать. Больше тебе никто не скажет.

– Это – цена жизни, – повторила девушка, – а ты скупишься, как будто я тебе яблоки продаю. Того, что ты сказал, очень мало.

– Ты пойми, – сказал её собеседник. – Я не могу, никак не могу сказать больше.

– Понимаю, – ответила Ривелсея. – Прекрасно понимаю.

Она смотрела на него сверху вниз, и его глаза были совсем не злыми, серыми и печальными. Сквозь разорванный плащ были видны синие брюки, чёрная тонкая рубашка. Нос, немного вздёрнутый кверху, и коричневые волосы, коротко постриженные. И страх в глазах, страх вместе с печалью, которая была для Ривелсеи непонятна.

Он тоже смотрел на неё, соответственно, снизу вверх. Ратлерский плащ был расстёгнут, и её традиционная персиковая кофточка рельефно отражала тело. Рукава (и это вполне понятно с практической точки зрения) не доходили даже до локтя, что давало свободу движениям. Он смотрел на неё, и она, несмотря ни на что, казалась ему интересной и симпатичной. Ему тут же захотелось отправиться куда-нибудь с такой красивой девушкой, и мысль, что ситуация исключает эту возможность, казалась ему какой-то дикой и нелепой. В глазах Ривелсеи тоже не было гнева, ничего такого, что вызывает страх. Была лишь задумчивость и тоже какая-то печаль. И он засмотрелся на эти глаза и на её лицо, и целых несколько секунд – а ему показалось это ужасно много – смотрел словно со стороны, словно не своими глазами, а взглядом вообще. Если бы он мог заглянуть ей в душу, то почувствовал бы тоску и грусть и желание доброты. А если бы мог прочитать мысли, то увидел бы всё те же колеблющиеся весы, готовые склониться к тому или другому решению, от которого зависело для него всё. Он взглянул на меч, всё так же легко касающийся рубашки на его груди, и почему-то он в сочетании с той, которая его держала, показался ему страшным, но сам образ, вместе с Ривелсеей, был непривычно будоражащим и странным, и вообще это всё было непонятно, как во сне. Поэтому он даже не испытал никакого чувства, когда клинок отодвинулся от его тела. Девушка с каштановыми локонами, и серые манящие глаза, и тень от здания, в которой она стояла – эта картинка вспыхнула с поразительной чёткостью, а потом – почти ничего, только боль с восторгом и его шумный вздох, когда клинок легко скользнул вниз, разрезал одежду, и дальше – сквозь тело, сквозь центр пульсирующей силы – прошёл до самой земли, разъединяя связи плоти и отправляя душу – далеко, далеко, далеко, туда, откуда уже не вернуться.

Ривелсея обернулась к Нирселе. На всё это время она совсем про неё забыла. Нирсела стояла позади неё, прислушиваясь к разговору, и одновременно она отсасывала и сплёвывала на землю силу. Рана была поверхностной и небольшой, и она успела бы даже, наверное, затянуться, если бы её никто не трогал. Ривелсея быстрым движением подняла с земли один из вражеских мечей. Он был весь в пыли, из серого и неприятного на ощупь металла. Ривелсея очень осторожно провела пальцем по одной из его сторон. Палец покрылся пылью, и вместе с тем девушка заметила тонкую плёнку чего-то масляного, частично стёртую с клинка этим движением. Она поднесла палец к лицу. Пахло сладким и дурманящим, терпким и неприятным одновременно. Она задумалась.

– Пойдём,

Ривелсея, – сказала Нирсела. – Я уже проверила клинок. Полагаю, это плохо кончится – для меня. Но тебя я должна в любом случае… привести, – было похоже, что она хотела сказать «спасти», но как-то не смогла.

– Пойдём. Не переживай, тебе помогут.

Нирсела без уверенности кивнула.

– Ещё немного. Минут десять, и мы на месте.

Ривелсея думала на ходу. Она несколько раз подносила палец к носу и вновь вдыхала этот запах. Он был знакомым, но только она никак не могла его вспомнить. Снова и снова она вдыхала и пыталась уловить все его тончайшие оттенки

Озарение пришло неожиданно. Память Ривелсеи показала ей один из дней, ушедших уже давно. Солнечный день, лес, поваленная ель около оврага. В руках – корзинка с лесной земляникой, которую она шесть часов собирала, ползая по безграничной земляничной поляне. Очень хочется пить, однако ягоды она твёрдо решила сохранить до дома и терпела, терпела уже целый час. Мать идёт чуть позади, тоже уставшая, с большой корзиной. Земляники в ней полно, но её не видно. Каждую минуту сверху, на ягоды, ложится то одна, то другая сорванная травка, и понемногу ягоды скрываются из виду. Если знать ценность и применение каждого растения, то лес становится как сокровищница, и всегда хочется сорвать и вынести побольше. Ривелсея рано ощутила это, но сейчас её мучает нетерпение.

– Мама, пойдём! – кричит она.

– Сейчас. Подожди, дочка, – отвечает та и скрывается с дороги. Через три минуты появляется обратно с десятком маленьких листиков в руках.

– Это – для коровы, – поясняет она. – Чтобы не болела. Вечером в воду ей покрошу.

Ривелсея нетерпеливо трогается с места. Ей уже надоел этот лес, она хочет домой, однако дорога к дому с матерью-травницей, конечно, не отличается быстротой. То и дело – «Подожди!», то и дело – поиски в кустах около дороги, и Ривелсея начинает изнемогать. Наконец мать тоже устала – двинулись быстрым шагом, стремясь скорее добраться. И неожиданно, когда проходили через маленький ельничек, мать крикнула:

–Ривелсея!

Та подошла. Женщина склонилась над чем-то, и когда Ривелсея подошла поближе, то увидела – над тонким стебельком с двумя листьями, сочным, но еле видным от земли. Листья шершавые, тёмные, мясистые.

– Подойди, доченька, – попросила мать. – Смотри: это – древомуть. Ты, наверное, её ещё не знаешь.

Ривелсея мотнула головой.

– А зачем она нужна?

– Она не нужна, – услышала девочка в ответ. – Совсем не нужна, потому что – очень опасна. Никогда не трогай её и не вздумай ни с чем спутать. Съев древомуть, ты очень сильно отравишься. Настолько сильно, что можешь умереть.

– Хорошо, мама, – ответила Ривелсея. Она была уверена, что всё запомнить нельзя, а это ей не пригодится.

– Нет, подожди. Древомуть встретишь не часто, но её можно принять за золотильник. Но посмотри, – мать вырвала стебелёк и показала Ривелсее, – вот здесь у золотильника должны быть жёлтые прожилки. Видишь? – их нет. А главное – понюхай и запомни.

Ривелсея покорно поднесла стебелёк к носу.

– Это очень опасная вещь, – говорила ей мать. – Но если всё-таки отравишься, то, пожалуйста, не забудь: возьми стакан коровьего молока, насыпь муки, потом масла полыни…

А Ривелсея стояла и нюхала этот стебелёк. Запах сладкий и приторный, гнилой и неприятный. Запах – тот самый…

… – Нам сюда, – сказала Нирсела, указывая на чёрную деревянную дверь на фоне двухэтажного, недавно построенного, судя по яркости досок, дома. Девушка выглядела вполне нормально, но Ривелсее не понравилась неверность её голоса. Так же, как и взгляд – он был по-прежнему сосредоточенным, но направленным куда-то в пространство, словно она рассматривала не то, что было перед глазами, а нечто иное.