Очищение
Шрифт:
Было все еще очень холодно. Однако солнце уже взошло, и его лучи золотом раскрасили крыши домов. Рим сверкал таким непорочным сиянием, которого я никогда не видел. Цицерон шел рядом с Теренцией, за ними шла Туллия со своим женихом Фругием. Квинт нес на плечах Марка, а по обеим сторонам семейства консула шли сенаторы и всадники, одетые в белоснежные одежды. Пели флейты, били барабаны, извивались танцоры. Жители города стояли вдоль улиц и свешивались из окон, чтобы не пропустить шествия. Многие хлопали в ладоши и выкрикивали приветствия, однако — и в этом надо честно признаться — в некоторых местах слышались и недовольные крики. Они раздавались в беднейших районах Субуры, когда мы проходили по Аргилетуму, направляясь на Форум. Цицерон кивал направо и налево, а иногда поднимал правую руку в приветствии, однако лицо его было угрюмым, и я знал, что он постоянно обдумывает свои следующие шаги. Я видел, как
Форум был уже полон людей. Пройдя мимо ростр и пустого здания Сената, мы наконец стали взбираться на Капитолийский холм. Над храмами курился дым от жертвенных костров. Я чувствовал запах горящего шафрана и слышал низкое мычание быков, ожидающих своей очереди на заклание. Когда мы подошли к Арке Сципиона, я оглянулся. Внизу перед нами лежал Рим — его холмы и долины, башни и храмы, портики и дома, все покрытые белым сверкающим снегом, как невеста, ожидающая своего жениха.
На Капитолийской площади мы увидели сенаторов, ожидающих избранного консула, выстроившись перед храмом Юпитера. Меня, вместе с остальной семьей и слугами, провели на деревянную платформу, построенную специально для зрителей. Звук трубы эхом отразился от стен храма, и все сенаторы как один повернулись, чтобы увидеть, как Цицерон проходит через их ряды. Члены Сената, раскрасневшиеся на морозе, провожали консула алчными взглядами. Среди них были и те, которые никогда не избирались и знали, что их никогда не изберут; и те, которые жаждали быть избранными, но боялись проиграть; и те, кто уже был консулом и продолжал свято верить, что пост принадлежит только ему. Гибрида, второй консул, уже стоял у ступеней, ведущих к храму. Его крыша, казалось, расплавилась в ярком свете зимнего солнца. Не поприветствовав друг друга, два вновь избранных консула поднялись по ступеням на алтарь, где возлежал на носилках главный жрец Метелл Пий. Он был слишком стар и болен, чтобы стоять. Пия окружали шесть девственниц-весталок и еще четырнадцать представителей государственной религии. Я легко нашел глазами Катулла, который перестроил этот храм от имени Сената и чье имя теперь красовалось над входом («Более велик, чем Юпитер», — говорили про него в этой связи некоторые остряки). Рядом с ним стоял Изаурик. Я также узнал Сципиона Назику, приемного сына Пия, и Юния Силана, мужа Сервилии, умнейшей женщины Рима. Немного в стороне я заметил широкоплечую фигуру Цезаря, выделявшуюся своими жреческими одеяниями. К сожалению, я был слишком далеко, чтобы рассмотреть выражение его лица.
Установилась долгая тишина. Затем опять раздались звуки трубы. На алтарь вывели громадного белого быка, рога которого были украшены красными лентами. Цицерон закрыл голову полой плаща и громко, по памяти, произнес государственную молитву. В ту секунду, когда он закончил, служитель, стоящий рядом с быком, нанес тому такой оглушающий удар молотом, что хруст ломающихся костей несколько раз отразился от стен храма. Бык упал на бок, и когда служитель вскрыл его живот и достал желудок, перед глазами у меня появилось тело убитого мальчика. Внутренности быка оказались на алтаре еще до того, как несчастное животное испустило дух. Раздался стон толпы, которая интерпретировала конвульсии быка как плохой знак, но когда предсказатели показали печень животного Цицерону, они обратили внимание на то, что она было необычно пропорциональна. Пий, который все равно ничего не видел, слабо кивнул в знак согласия, внутренности были брошены в огонь, и церемония закончилась. В последний раз в чистом морозном воздухе разнесся звук трубы, раздались аплодисменты, и Цицерон стал консулом.
По традиции, первое заседание Сената в новом году проходило в храме Юпитера. Кресло Цицерона поставили на возвышение прямо под скульптурой Отца всех Богов. Никому из жителей, независимо от знатности, не разрешалось присутствовать на заседании, если только он не был сенатором. Но так как Цицерон приказал мне стенографировать заседание — это было сделано впервые за всю историю Сената, — мне было позволено сидеть рядом с ним во время дебатов. Вы, наверное, поймете мои ощущения, когда я шел следом за ним по широкому проходу между деревянными скамьями. Сенаторы в белых одеждах шли вслед за нами, а их приглушенные разговоры напоминали звуки прибоя. Кто читал популярский закон? Кто-нибудь говорил с Цезарем? Что скажет Цицерон?
Когда новый консул дошел до своего возвышения, я повернулся, чтобы понаблюдать, как люди, многих из которых я хорошо знал, занимают места на скамьях. По правую руку от кресла консула разместилась патрицианская фракция — Катулл, Изаурик, Гортензий и другие; по левую собрались те, кто поддерживал популяров, во главе с Цезарем
Мне было так интересно узнать, кто присутствовал и как они себя вели, что я отвел взгляд от Цицерона, а когда повернулся к нему, он исчез. Я подумал, что, может быть, хозяин вышел на улицу — случалось, что его рвало, когда он нервничал перед важным выступлением. Но когда я заглянул за возвышение, то увидел его, невидимого для присутствующих, что-то взволнованно обсуждающего с Гибридой. Он смотрел прямо в налитые кровью голубые глаза собеседника, правой рукой держал его за плечо, а левой активно жестикулировал. Гибрида медленно кивал головой в знак согласия, как будто понимал, что говорит ему Цицерон. Наконец на лице второго консула появилась улыбка. Цицерон отпустил его, и они пожали друг другу руки, а затем вышли из своего укрытия. Гибрида отправился на свое место, а хозяин быстро спросил меня, не забыл ли я таблички с законом. Услышав утвердительный ответ, он произнес:
— Хорошо, тогда, пожалуй, начнем.
Я занял свое место у подножия возвышения, открыл табличку, достал стилус и приготовился сделать первую стенограмму заседания Сената. Еще два клерка, которых я сам подготовил, расположились в противоположных углах зала, чтобы записать свою версию происходящего: после заседания мы сравним записи и создадим полную стенограмму заседания. Я все еще не представлял себе, что Цицерон собирается делать. Я знал, что много дней он готовил речь, которая была нацелена на всеобщий консенсус, однако это было так сложно, что он выбрасывал один черновик за другим. Никто не мог предсказать его реакцию на предложенный закон. Казалось, что ожидание сгустилось до предела. Когда Цицерон поднялся на возвышение, все разговоры мгновенно смолкли. Было видно, как все сенаторы наклонились вперед, чтобы не пропустить ни слова из сказанного.
— Граждане, — начал он тихим голосом, как обычно начинал все свои выступления. — Существует обычай, по которому люди, выбранные на этот высокий пост, должны произнести смиренную речь, вспоминая своих предков, которые занимали этот же пост, и выразить надежду, что не посрамят их памяти. Я рад сообщить, что в моем случае такая смиренность невозможна. — Раздался смех. — Я новый человек. И я обязан своим избранием не семье, и не имени, и не богатству, и не военным подвигам, но жителям Рима. И пока я нахожусь на этом посту, я всегда буду народным консулом.
Голос Цицерона был великолепным инструментом, с его богатым звучанием и легким намеком на заикание — помеха, которая заставляла каждое его слово выглядеть выстраданным и поэтому более ценным; его слова резонировали в тишине, как послание самого Юпитера. Традиция требовала, чтобы сначала он говорил об армии. Громадные резные орлы смотрели на него с потолка. Он превознес достижения Помпея и Восточных легионов со всем искусством, на которое только был способен, зная, что его слова будут доложены Помпею со всей возможной быстротой и великий генерал внимательно их изучит. Сенаторы долго топали ногами и криками выражали ему свою поддержку, потому что все присутствующие знали, что Помпей — самый могущественный человек на свете, и никто, даже его завистники среди патрициев, не хотел, чтобы кто-то заметил, что они недостаточно почтительны по отношению к полководцу.
— Помпей защищает нашу Республику на внешних рубежах, а мы должны выполнять свой долг здесь, в Риме, — продолжил Цицерон. — Мы должны стоять на страже ее чести, мудро управляя ее движением вперед по пути достижения высшей гармонии. — Он на мгновение остановился. — Все вы знаете, что сегодня, еще до восхода солнца, закон, предложенный трибуном Сервилием Руллом, который все мы так долго ждали, был размещен на Форуме. Едва услышав об этом, я послал несколько переписчиков, чтобы они принесли мне копию этого закона. — Консул протянул руку, и я вложил в нее три восковые таблички. Моя рука дрожала, но у него, казалось, были канаты вместо нервов. — Вот этот закон, и я заверяю вас, что изучил его со всей тщательностью, на которую только был способен, принимая во внимание обстоятельства сегодняшнего дня. И я пришел к твердому мнению…