Очищение
Шрифт:
Вскоре после этого мы отправились, сопровождаемые новым отрядом телохранителей, на этот раз под командованием Клавдия. С момента начала кризиса этот печально известный развратник регулярно вызывался сопровождать консула, и эти демонстрации преданности, вместе с блестящей защитой Цицерона на процессе Мурены, сильно укрепили их отношения. Я думаю, что Клавдия привлекала возможность научиться политике напрямую у мастера — на следующий год он собирался избираться в Сенат, — а Цицерону нравилась его юношеская нескромность. В любом случае, хотя я Клавдия и не любил, но был рад, что сегодня нас охраняет именно он, потому что знал, что Клавдий поднимет консулу настроение какими-нибудь последними сплетнями. И, действительно, он немедленно начал свой рассказ:
— Ты слышал, что Мурена
— Правда? — удивился Цицерон. — И на ком же?
— На Семпронии.
— А разве она уже не замужем?
— Она разводится. Мурена станет ее третьим мужем.
— Третьим мужем! Ну и ветреница!
Какое-то время они шли молча.
— У нее пятнадцатилетняя дочь от первого брака, — задумчиво сказал Клавдий. — Ты слышал об этом?
— Нет, не слышал.
— Я думаю жениться на ней. Как ты на это смотришь?
— Неплохая идея. Она сможет помочь тебе в карьере.
— К тому же она очень богата. Наследница Гракхов.
— Тогда почему ты еще здесь? — спросил Цицерон, и Клавдий расхохотался.
К тому моменту, как мы появились у дома Цицерона, служительницы культа, предводительствуемые девственницами-весталками, медленно вытекали на улицу. Вокруг собралась толпа зевак. Некоторые, такие, как жена Цезаря Помпея, нетвердо держались на ногах, и их поддерживали служанки. Другие, включая мать Цезаря Аурелию, казалось, остались совершенно равнодушны к тому, что с ними произошло. Аурелия прошла мимо Цицерона с каменным лицом, и я понял, что ей известно о том, что произошло в Сенате прошлым вечером. Удивительно, но очень многие женщины, выходящие из дома, были так или иначе связаны с Цезарем. Я заметил, по крайней мере, трех из его бывших любовниц — Муцию, жену Помпея Великого; Постумию, жену Сервия, и Лоллию, жену Аула Габиния. Клавдий возбужденно наблюдал за этим благоухающим парадом. Наконец появилась последняя и самая большая любовь Цезаря — Сервилия, жена новоизбранного консула Силана. Она не была так уж красива: ее лицо можно было назвать симпатичным — в некотором роде манерным, если можно так сказать, — но полным ума и характера. То, что она, единственная из всех жен высших бюрократов, остановилась и спросила Цицерона, каковы его прогнозы на наступающий день, было очень характерно для нее.
— Все решит Сенат, — осторожно ответил он.
— И как, ты думаешь, они решат?
— Это решение сенаторов.
— Но ты подашь им какой-нибудь сигнал?
— Если и да — прошу прощения, — то я сообщу об этом в Сенате, а не на улице.
— Ты что, мне не доверяешь?
— Напротив, но наш разговор могут случайно подслушать другие.
— Не знаю, что ты имеешь в виду, — ответила она обиженным голосом, но в ее проницательных голубых глазах плясали сумасшедшие чертики.
— Несомненно, она самая умная из его женщин, — заметил Цицерон, когда она отошла. — Умнее, чем его мать, а это о многом говорит. Ему надо за нее держаться.
Комнаты дома Цицерона все еще были нагреты присутствием множества женщин, воздух влажен от духов и благовоний, от запаха сандала и можжевельника. Женщины-рабыни мыли полы и убирали остатки празднества; на алтаре в атриуме лежала горка белого пепла. Клавдий даже не пытался скрыть свое любопытство. Он ходил по дому, хватал разные предметы и внимательно их изучал. Было видно, что молодой человек вот-вот лопнет от вопросов, которые он жаждал задать, особенно когда появилась Теренция. Она все еще была в костюме верховной жрицы, но даже его мужчинам было запрещено видеть, поэтому она накинула сверху плащ, который крепко держала под горлом. Ее лицо раскраснелось, голос звучал необычно высоко.
— Был знак, — объявила Теренция. — Не больше часа назад, от самой Доброй Богини! — Цицерон подозрительно посмотрел на нее, но она была слишком возбуждена, чтобы это заметить. — Я получила специальное разрешение девственниц-весталок рассказать тебе о нем. Вот здесь, — указала она драматическим жестом, — прямо на алтаре, огонь совсем выгорел. Пепел был уже практически холодным. А затем вдруг снова вспыхнул яркий огонь. Это было самое невероятное знамение из всех, которые мы смогли вспомнить.
— И что, по-твоему, это знамение
— Это знак благоволения, посланный прямо в твой дом, в день необычайной важности — он обещает тебе славу и безопасность.
— Неужели?
— Ничего не бойся, — сказала Теренция, взяв его за руку. — Сделай то, что считаешь правильным. За это тебя будут вечно прославлять. И с тобой ничего не случится. Это послание от Доброй Богини.
Все последующие годы я пытался понять, не повлияло ли это на решение Цицерона. Действительно, он много раз говорил мне, что все эти предсказания и приметы — абсолютная чепуха. Но позже я понял, что даже величайшие скептики в экстремальных условиях начинают молиться всем известным богам подряд, если они думают, что это может им помочь. Было видно, что Цицерон доволен. Он поцеловал Теренции руку, поблагодарил ее за терпение и поддержку его интересов, а затем удалился наверх, чтобы приготовиться к сенатскому заседанию. А слухи о знамении уже летели по городу, передаваемые из уст в уста по его же собственному распоряжению. В это же время Клавдий нашел под одним из диванов какой-то предмет женского туалета, и я увидел, как он прижал его к носу и глубоко вдохнул аромат.
По распоряжению консула, заключенных оставили там, где они провели прошедшую ночь. Цицерон объяснил это соображениями безопасности, но мне кажется, что ему просто тяжело было смотреть им в глаза. Заседание опять проходило в храме Конкордии, и на нем присутствовали все выдающиеся граждане Республики, за исключением Красса, который сказался больным. В действительности же он не хотел голосовать ни за, ни против смертной казни. Кроме того, он боялся обвинений со стороны присутствовавших: многие среди патрициев и всадников считали, что он тоже должен быть арестован. Цезарь же появился абсолютно спокойным и протолкался сквозь охранников, не обращая внимания на проклятия и угрозы. Он втиснулся на свое место на передней скамье, откинулся назад и вытянул ноги далеко в проход. Узкий череп Катона виднелся прямо напротив него: наклонив голову, стоик, как всегда, изучал отчеты казначейства. Было очень холодно. Двери в дальнем конце храма были настежь распахнуты для толпы наблюдателей, и по проходу мела заметная поземка. Изаурик надел пару старых серых перчаток, в зале раздавался кашель и шмыганье носов, а когда Цицерон встал, чтобы призвать собравшихся к порядку, из его рта исходил пар, как из кипящей кастрюли.
— Граждане, — торжественно начал он. — Это самое сложное заседание из всех, которые я помню. Мы собрались здесь, чтобы решить, что делать с преступниками, изменившими нашей Республике. Я считаю, что каждый из нас, кто хочет высказаться, должен это сделать. Сам я не собираюсь высказывать свое мнение. — Он поднял руку, чтобы прекратить возражения. — Никто не может обвинить меня в том, что в решении этой проблемы я не сыграл роль лидера. Но сейчас я хочу быть вашим слугой, и все, что бы вы ни решили, я обещаю выполнить. Я требую только, чтобы решение было вынесено сегодня, до того момента, как наступит ночь. Мы не можем откладывать его в долгий ящик. Наказание, каким бы оно ни было, должно быть быстрым. А теперь я даю слово Дециму Юнию Силану.
Привилегией вновь избранного консула было открывать дебаты, но я уверен, что в тот день Силан с удовольствием отказался бы от нее. До этого момента я не очень много рассказывал о Силане, отчасти из-за того, что я плохо его помню: в тот век гигантов он был карликом — уважаемым, серым, скучным, подверженным приступам болезни и хандры. Он никогда бы не выиграл выборы, если бы не амбиции и напор Сервилии, которая так хотела, чтобы у ее трех дочерей отец был консулом, что даже залезла в постель к Цезарю, чтобы обеспечить карьеру своего мужа. Бросая изредка нервные взгляды на переднюю скамью, на которой сидел человек, сделавший его консулом, он говорил о взаимоисключающих вещах: справедливости и сострадании, безопасности и свободе, о своей дружбе с Лентулом Сурой и ненависти к изменникам. Что он хотел этим сказать? Из его слов понять это было невозможно. Наконец Цицерон прямо спросил его, какое наказание он предлагает. Силан глубоко вздохнул и закрыл глаза.