Очищение
Шрифт:
— Тогда почему ты хочешь заплатить два миллиона за выжженный клочок земли, предназначенный под строительство храма?
— Деловым людям приходится идти на риск.
— Прощай, Красс.
— Подумай об этом, Цицерон. Не будь упрямым ослом. Речь идет о двух миллионах.
— Я сказал: прощай, Красс.
— Ну хорошо, два с половиной. — Цицерон не ответил. Красс покачал головой. — Именно подобная глупая заносчивость и упрямство довели тебя до нынешнего положения. Я еще погрею руки над твоим погребальным костром.
Было решено провести на следующий день собрание главных сторонников Цицерона, чтобы решить, что ему делать дальше. Собрание должно было состояться в библиотеке, и мне пришлось перешерстить весь дом, чтобы найти достаточное количество стульев. Я набрал двадцать. Первым
Если Цицерон и был разочарован тем, что громадная толпа подхалимов, которая когда-то его окружала, уменьшилась до размеров этой кучки сторонников, то он этого не показал.
— В этот горький день, — сказал хозяин, — я хочу поблагодарить всех вас, которые так отважно боролись за меня. Невзгоды — это неотъемлемая часть нашей жизни, хотя я и посоветовал бы всем их избегать, — в этом месте в моих записях стоит «все смеются», — однако они позволяют нам понять сущность людей, и так же, как я продемонстрировал свою слабость, вы продемонстрировали вашу силу. — Цицерон остановился и прочистил горло. Мне показалось, что сейчас он опять сломается, но хозяин собрал свою волю в кулак и продолжил: — Итак, закон вступит в силу в полночь? Как я понимаю, в этом нет никаких сомнений? — Он осмотрел присутствовавших.
Все четверо отрицательно покачали головами.
— Нет, — ответил Гортензий, — никаких.
— Тогда какие у меня есть варианты?
— Мне кажется, у тебя их три, — сказал Гортензий. — Ты можешь проигнорировать закон и остаться в Риме, в надежде, что твои друзья продолжат тебя поддерживать, хотя с завтрашнего дня это будет еще опаснее, чем сегодня. Ты можешь покинуть город сегодня вечером, пока еще людям не запрещено помогать тебе, и попытаться спокойно выехать за пределы Италии. Или ты можешь пойти к Цезарю и узнать, в силе ли еще его предложение легатства, которое даст тебе иммунитет.
— У него остается еще и четвертый вариант, — заметил Катон.
— Какой?
— Он может убить себя.
Повисла тяжелая пауза, а потом Цицерон спросил:
— И что это мне даст?
— С точки зрения стоиков, самоубийство всегда рассматривалось как логическая возможность выразить свое презрение окружающим, — ответил Катон. — Кроме того, для тебя это естественный способ положить конец своим страданиям. И, честно сказать, это будет примером борьбы с тиранией, который сохранится в веках.
— Ты предпочитаешь какой-то особый способ?
— Да. По моему мнению, ты должен забаррикадироваться в этом доме и уморить себя голодом.
— Не согласен, — вмешался Лукулл. — Если ты хочешь помучиться, Цицерон, то зачем затевать самоубийство? Проще остаться в городе и предоставить толпе сделать свою черную работу. В этом случае у тебя появляется хоть какой-то шанс выжить, а если и нет, то пусть позор бесчестья падет на их головы.
— Для того, чтобы тебя убили, не нужно никакого мужества, — недовольно ответил Катон. — В то время как самоубийство — это сознательный и мужественный поступок.
— А что ты сам мне посоветуешь, Гортензий? — спросил Цицерон.
— Уезжай из города, — был мгновенный ответ. — Главное — сохрани жизнь. — Адвокат легко коснулся пальцами засохшей крови у себя на лбу. — Я сегодня встречался с Пизоном. Как частное лицо, он тебе сочувствует. Дай нам время аннулировать закон Клодия, пока ты находишься в добровольном изгнании. Я уверен, что в один прекрасный день ты вернешься в Рим с триумфом.
— Аттик?
— Ты знаешь, что я считаю, — ответил тот. — Ты избавился бы от массы проблем, если бы сразу принял предложение Цезаря.
— Теренция? Что ты думаешь, моя
Она, так же как и муж, надела траур и теперь, в черном наряде и с лицом белым как снег, походила на Электру. Говорила Теренция с большим чувством.
— Наше нынешнее состояние непереносимо. Добровольное изгнание кажется мне трусостью. А насчет самоубийства — так попробуй, объясни его своему шестилетнему сыну. Выбора у тебя нет. Иди к Цезарю.
Время приближалось к обеду — красное солнце светило сквозь голые верхушки деревьев, а теплый весенний ветерок доносил до нас скандирование толпы, собравшейся на Форуме: «Смерть тирану!» Лукулл и Гортензий, со своими слугами, остались у главного входа, отвлекая внимание демонстрантов, в то время как Цицерон и я выбрались через черный вход. На голове у хозяина было старое, истрепанное коричневое одеяло, в котором он выглядел настоящим нищим. Мы поспешили по лестнице Кака [58] на Этрусскую дорогу, а затем присоединились к толпам, выходившим из города через речные ворота. Никто не пытался причинить нам зла — на нас просто не обращали внимания.
58
Как — трехглавый пастух, сын Гефеста и Медузы, укравший двух лучших быков Гериона, добытых Геркулесом в ходе его десятого подвига.
Я послал вперед раба, чтобы предупредить Цезаря о нашем прибытии, и один из его офицеров, в шлеме с красным плюмажем, ждал нас у ворот лагеря. Внешний вид Цицерона произвел на него сильное впечатление, однако он сумел собраться с силами и отдать ему полусалют, после которого провел нас на Марсово поле. Здесь был возведен громадный палаточный городок, в котором располагались вновь набранные галльские легионы Цезаря, и пока мы шли по лагерю, я везде видел признаки того, что армия собирается выступить в поход: сточные канавы засыпались, земляные барьеры срывались, повозки загружались провиантом. Офицер объяснил Цицерону, что был получен приказ выступить до захода солнца следующего дня. Он подвел нас к палатке, которая была гораздо больше остальных и располагалась на возвышении. Рядом с ней, на шесте, располагались орлы легионов [59] . Офицер попросил нас подождать, отодвинул полог палатки и исчез. Цицерону, с отросшей бородой, в старой тунике и с коричневым одеялом на голове, не оставалось ничего другого, кроме как осматривать лагерь.
59
Орел легиона — воинский знак легионов Римской империи, впервые появившийся во времена римского полководца Мария — серебряный орел с молниями в когтях, которого в бою несли впереди легиона на высоком древке.
— Вот так всегда с Цезарем, — заметил я, попытавшись нарушить молчание. — Любит заставить подождать себя.
— Нам лучше начать привыкать к этому, — сказал Цицерон грустным голосом. — Ты только посмотри туда. — Он кивнул головой в сторону реки, раскинувшейся за лагерем. За рекой, в гаснущем свете дня, возвышалась шаткая конструкция, окруженная лесами. — Это, должно быть, тот самый театр Фараона. — Он надолго задумался, прикусив нижнюю губу.
Наконец полог откинулся, и нас пригласили в палатку. Она была обставлена по-спартански. На полу лежал тонкий матрас, набитый сеном, с накинутым на него одеялом. Рядом с ним располагался деревянный буфет, на котором стояли кувшин с водой, тазик и миниатюрный портрет женщины в золотой рамке (я был почти уверен, что это портрет Сервилии, но было слишком далеко, чтобы убедиться в этом), там же лежал набор щеток для волос. За складным столом, заваленным документами, сидел Цезарь. Он что-то писал. За его спиной замерли без движения два секретаря. Закончив писать, Цезарь поднял глаза, встал и с протянутой рукой направился к Цицерону. Я впервые увидел Цезаря в военной форме. Она сидела на нем как вторая кожа, и я понял, что все те годы, что я знал его, никогда не видел Цезаря в той его ипостаси, для которой он был создан. Эта мысль здорово отрезвила меня.