Шрифт:
В Геленджике снять комнату не получилось — как и в Адлере никто не хотел брать на постой одного человека. Или предлагали такое, что воротило душу. Или предлагали такие, что хотелось побыстрее уйти. Можно было, конечно, пройтись по окраинам и найти что-нибудь приличное. Однако Смирнову не захотелось ходить от дома к дому, угодливо заглядывая в оценивающие глаза (чего ему не было по вкусу, так это просить и нравиться), да и тянуло его на берег, привык он ночевать под небом и обычным предутренним дождем.
Санатория Смирнов не нашел. Люди, к которым он обращался, недоуменно пожимали плечами. Наконец одна старушка сказала, что, собственно, «молодой человек» и находится на том месте, где когда-то было «Солнце».
Смирнов оглянулся. Заросшие бурьяном развалины, обгоревшие стропила, несколько заколоченных домиков, презервативы в траве… Это было все, что осталось от лучших его месяцев.
Поблагодарив старушку, он спустился к берегу и, наконец, узнал заповедник своего детства. Песчаники, бронирующие склон, — теперь эти слова ему были известны, — облупившийся памятник над ним, покрытые изумрудной тиной бетонные быки — остатки пирса, в войну отправлявшего торпедные катера на Малую Землю…
Он разделся, вошел в море, поплыл к дальнему быку. Подплыл, взобрался, лег и… почувствовал себя десятилетним Женей.
Десятки лет, прожитые там, за горами, соскользнули с плеч струйками соленой воды. Все, что случилось с тех пор, как он впервые взобрался на этот скользкий бетонный куб, растворилось в застывшем воздухе.
Маленький Женя лежал на изумрудной тине, ласкаемой теплым морем, смотрел на памятник, на зеленый хребет, сокрывший горизонт, на молчаливого молдаванина Колю, одиноко сидевшего на берегу в странных своих шароварах.
Он ничего не хотел. Все, что растворилось в воздухе — работа, женщины, навязанные императивы, желание что-то сделать и сделанное — висело в нем невидимым инертным газом.
Детство ушло так же неожиданно, как и явилось — молдаванин Коля в странных шароварах растворился в мареве, и Евгений Евгеньевич увидел, что рядом с его вещами располагается компания из двух мужчин и двух молодых женщин.
Мужчины выглядели сонными. Они, — один пятидесятилетний, внушительный, другой — вдвое моложе и тоньше, — квело разделись и легли на принесенные цветные пористые коврики.
А женщины были полны энергии.
Они захватили внимание Смирнова.
Одетые в коротенькие цветастые платьица, длинноволосые, не худые и не полные, оживленно переговариваясь и хохоча, они расстелили на земле скатерку, побросали на нее разнокалиберные бутылки, снедь, большие зеленые яблоки и арбуз (упав на одну из бутылок, он треснул, развалился на части, яркая его мякоть обнажилась). Порадовавшись этому всплеску жизни, женщины, — рот нашего наблюдателя раскрылся, — мигом скинули платьица — под ними ничего не было! — и пошли в воду.
Обниматься и целоваться они принялись у первого быка. И если делали это демонстративно, то не для окружающих, а для всех на свете.
Одна из них была особенно хороша. Осиная талия, темные прямые волосы, темные чувственные (и видящие) глаза, родинка совсем как у всемирной красавицы Синди Кроуфорд, упругая, не кормившая еще грудь; она была в пассиве. Другая — крепенькая, голубоглазая, светловолосая в кудряшках — выглядела попроще и, может быть, потому ее влекло к первой.
Влюбленных рыбок они изображали до второго быка. Наткнувшись на него, взобрались с третьей или четвертой попытки и возобновили свои игры уже на нем. Смирнов смотрел, охваченный противоречивыми чувствами.
Женщины, обнаженные и готовые к сексу, были всего в пяти метрах от него.
Красивые женщины.
Чужие женщины.
— Третьим будете?! — почувствовав его внимание (или биополе), закричала голубоглазая.
— Да у вас есть кавалеры... — заинтересованно приподнялся Смирнов.
— Так они на берегу, — засмеялась черноволосая.
— И вряд ли сюда поплывут, — до слез захохотала вторая, — они — сухоплавающие!
— Да нет, спасибо, у меня ординарная ориентация.
— Ординарная это с кем? С женой? — голубоглазая «акала».
— Примерно.
— По-моему, это извращение, — с неприязнью посмотрела черноволосая в сторону берега.
«Мужик с брюхом — ее муж, — подумал Смирнов. — Или любовник. И он — сволочь, если не стал с такой женщиной счастливым».
Голубоглазая соскользнула в воду, поплыла к Смирнову. За ней бросилась черноволосая.
— Мы к... к вам в гости, — сказала первая, устраиваясь на быке Смирнова. — Меня зовут Серафима, а вас как?
От нее густо пахнуло коньяком.
— Женя... — ответил Евгений Евгеньевич, ничего не чувствуя, кроме мягкого бедра девушки. Очаровывающего бедра. Когда с другой стороны тоже пахнуло коньком, и тоже прикоснулась ляжка, такая же мяконькая, но совсем другая по внутреннему содержанию, он растерялся, покраснел (!), закрутил головой, смотря то на берег, то на девушек, то на их плотнее и плотнее прижимавшиеся бедра.