Очная ставка
Шрифт:
Уже не оглядываясь, она села в машину и уехала. Они условились с Казимежем, что он ей позвонит, когда все будет позади. А если тот тип его убьет?.. От страха у нее выступил холодный пот, она прибавила газ и помчалась по Вилянувской аллее; сбавила скорость, только приблизившись к центру. Войдя в квартиру, Моника сразу бросилась в кабинет: ей показалось, что звонит телефон. Но аппарат молчал. Всю ночь она не спала, ходила по комнатам, ждала звонков, телефонного или дверного, но напрасно. Только под утро, когда в городе началось будничное оживление, телефон зазвонил. Затаив дыхание, она сняла
Казимеж говорил тихим, охрипшим голосом, она едва могла разобрать слова:
— Не понимаю, как это произошло! Сначала я ждал рядом со скамейкой, надежно спрятавшись в кустах. Прождал, наверно, часа два, чуть не окоченел от холода. И никто не подошел. Затем я вернулся к своей машине, чтобы немного согреться. Сразу после твоего отъезда зажегся уличный фонарь у кафе… Так, через четверть часа я вновь подошел кружным путем и ждал там, наверно, с час. Вдруг меня осенило. Я заглянул под скамейку — там не было ни твоих, ни моих денег!
— Видимо, он забрал их, когда ты сидел в машине, — сказала Моника.
— Но каким образом? Ведь я отчетливо видел эту чертову скамейку, а человек — не муха! — прохрипел он в отчаянии. — Не понимаю, где он прятался, с какой стороны подкрался, на какой машине уехал. Может быть, шел пешком, потом сел в автобус, или живет где-то поблизости? Пропали наши денежки, а я к тому же схватил грипп.
— Ну что ж, этого следовало ожидать. Нам не остается ничего иного, как ждать очередных писем. Собирай наличные.
— У меня больше нет таких возможностей, — простонал он. — Видно, придется просить у жены. Что-нибудь придумаю, окажу, что речь идет о старых долгах. Послушай, нам сейчас нельзя встречаться. Я позвоню тебе, дорогая.
О том, что произошло, она думала целый день — долгий, мучительный, казавшийся ей беспросветным. Моника не могла уснуть, хотя всю предыдущую ночь не спала: выпила три чашки крепкого кофе и пару рюмок коньяку. Она никак не могла избавиться от страха. Мучительно думала о том, кто же этот шантажист, воображала в этой роли знакомых, коллег Яцека по учреждению — тех, кого лично знала, и тех, о ком только слышала.
Она даже зашла в ближайшую библиотеку, нашла какой-то научный труд об инфракрасном излучении, но напрасно пыталась что-либо уразуметь в нем. Там действительно шла речь о фотографировании в темноте и с больших расстояний с помощью очень сложной аппаратуры. Значит, тот человек инженер? Техник? Фотограф? Никаких фотографов она не знала. Правда, знакомых инженеров наберется, пожалуй, с дюжину, и техников — немного меньше.
Моника бродила по квартире, сопровождаемая недоуменными взглядами прислуги. За обедом она почти не притронулась к еде. Одолевал страх, жаль было потерянных денег. Моника спрашивала себя: может быть, порвать с Казей? Но чувствовала, что не сможет порвать и не хочет!
Моника села перед зеркалом и стала внимательно разглядывать свое лицо. Она выглядела уставшей, бледной, что было естественным после пережитого, но не в этом дело. Холодным, критическим глазом Моника подметила новые морщинки, все более выделявшиеся складки на шее — признаки того, что молодость прошла и ничто не в состоянии ее вернуть.
Что ей тогда останется? Медленное старение рядом с мужем, вечно пустой дом — детей они не завели, а теперь уже поздно. Тоска! Моника ничем не интересовалась, кроме того, что она называла «веселой жизнью». Визиты, развлечения, поездки за границу, флирт, модная одежда, красивая прическа. Это был ее мир, другого она не хотела.
А если как-то отыскать этого шантажиста, побеседовать с ним? Может, они пришли бы к соглашению? Да, но как выйти на него?
Она решила, что когда придет второе письмо, то поедет в назначенное место одна, без Казимежа. Постарается его уговорить. И будет ждать этого человека. Дождется его во что бы то ни стало!
Малышка капризничала, отказывалась ложиться спать. Профессор Маруш уже в который раз пришел к выводу, что легче читать лекции в университете, чем заставить заснуть шестилетнее чадо. Рассказывать сказки он воздерживался, будучи убежденным рационалистом, петь не умел, а когда однажды попробовал, девочка выразила решительный протест. «Лучше включи радио!» — сказала она.
Дважды в неделю жена профессора, по специальности врач-стоматолог, дежурила в больнице, домой возвращалась в полночь. В такие вечера профессор прилагал все свое старание, чтобы дочка вовремя поужинала, выкупалась и улеглась спать.
— Иди же наконец купаться! — воскликнул он раздраженно. — Посмотри на часы, уже очень поздно!
Он выкупал сопротивлявшуюся, расшалившуюся Госю и отнес ее в кровать. Когда та заснула, он какое-то время боролся с искушением удрать из дома, чтобы сыграть партию в бридж. Но профессор слишком любил малышку, чтобы оставить ее одну в квартире.
Однако в тот вечер жена профессора вернулась раньше, и он смог удовлетворить свое желание. Играть в бридж они сходились обычно у того, кто располагал в это время свободной квартирой. Тогда они могли немного пошуметь, поспорить. Хозяин делал на скорую руку бутерброды, если было из чего, готовил кофе и чай.
Маруш опоздал почти на час, но они играли всегда впятером. Таким образом, он сразу оказался первым, кому выпало ходить, и стал свидетелем жаркого спора, разгоревшегося между инженером Венцлавским и его партнером, адвокатом Бейчаком. Двое остальных — хозяин квартиры, инженер Хенцкий, и «частная инициатива», Пасовский, — терпеливо ожидали, когда закончится спор и игра пойдет своим чередом. Маруш сел в стороне и прислушался. Адвокат, как всегда, ругал инженера, который, по его мнению, пошел неправильно, и они проиграли роббер. Кончилась первая партия, наступила очередь ходить Венцлавскому.
— Адам, тебя можно поздравить с премией? — спросил Хенцкий, ставя перед профессором чашку кофе.
— С какой премией? — поинтересовался Бейчак.
— Как, вы разве не слышали? Маруш получил приличную сумму «зелеными»! — засмеялся Хенцкий. — Премия института электроники в Нью-Бедфорде, штат Огайо, точно не помню названия. Я правильно говорю, Адась?
— Правильно, — улыбнулся Маруш.
— Признавайся, старик, сколько отхватил?