Ода на смерть оборотня

Галушина Лариса

Крадусь, выглядываю из-за неряшливой лохматой горы брёвен горелой избы. Луна отсвечивает в тонком льду по краю лужи; в середине проносятся тёмные тучи.

Посередине бывшей избы мужская фигура. Копается в земле руками, лопата откинута. Нашёл что-то, землю стряхнул, поднёс к огню – сверкнуло блестящее. Осмотрел, хмыкнул, в мешок бросил. По резким движениям, по судорожному кивку признал Ждана – сына Старшей Матери. Он и копается в курганах, старые сундуки ищет, убиенным душам покой рушит. Счастье разыскивает.

Вот откуда

у Забавы в волосах медные усеряги, у Матерей тёплые полушубки и справная обувь. То не дары богов, не милость избранным. Воровство это или хуже. Не знаю, как назвать. Ему, значит, разрешено копать. Конечно, Ждан крепкий, что гриб боровик: на сытной каше вскормленный, в тепле избы взращенный.

Пахнуло тяжёлой землёй и гнилью. Засвербела в сердце плесень, заколыхалась перед глазами пелена, загудело ульем в ушах.

Злыдни с ними, пусть творят, что хотят.

Поднялся, развернулся, поковылял домой.

Слав

Лучезар появился на поляне с таким взъерошенным видом, что, взвизгнули девушки, разорвался хоровод, запнулась свадебная песня. Старшая Мать руку застыла с поднятой для благословения молодожёнов рукой.

Все охнули.

Лучезар обвёл глазами костёр, хоровод.

– Вы п-п-п… Н-н-нельзя. Н-н-не надо.

Желтые да красные листья на заветном древе шелестят. В загоне подросшие козлята мекают. В небе гусиный клин пролетел. Забава в праздничном сарафане охнула и прижалась к Ждану.

Лучезар вцепился себе в рыжий стог на голове. Застонал. Голову поднял, рубанул ладонью наотмашь. Развернулся на пятках, и бросился вон с поляны.

Журава взвизгнула, следом сорвалась.

Скажу правду – замешкался. На месте топчусь медведем. Тут свадьба, веселье, игры. Голуба и Гостеной улыбаются ласково, держат за обе руки. Куда Лучезар денется, не нянька ему. Под утро сам придёт, как бывало.

Нет, не могу так. Песню оборвал, рукой взмахнул, бросился вслед.

Не бегал так быстро, даже на охоте. Ветки стегали по глазам. Жураву обогнал. Не прощу себе, умирать буду – батюшке Ратибору покаюсь, что на пепелище не успел. Опоздал, на воробьиный скок, на заячий хвост.

Бегу, издали вижу на пепелище светлую фигуру на фоне чёрных стен. Рубаха на тонком теле мотается, как бельё на верёвке. Лучезар заприметил меня, крикнул:

– С-с-стой! Не…

Тут разбежался и рухнул на брёвна. Те страшно затрещали. Острые края закачались. Лучезар отбежал поодаль, разбежался вновь.

Кричу: – Не смей, Луче… – тут подвернулась под лапоть брошенная лопата, рухнул, покатился кубарем, отбил бока.

Дальше черно.

Шишиги, видать, память отъели.

Сквозь душной травяной дым слышу распевный наговор – Журава во тьме землянки колдует, .

После рассказала, что на пепелище услышала глухой грохот, увидела пылевое облако. Я в деревянный осколок вцепился, прочь тащу. Кричу, никто не отзывается. Кричу птицей выпью, страшно. На лице кровь. На груди кровь.

За рукав схватила, – вырвался, оставил в руках рубахи клок. Дёргал брёвна, разбил в злобе кулаки. Потом упал, что мёртвый.

Три дня не вставал со шкур: брюхо болит, голова – котёл, ладони в лохмотья, слова только шёпотом. Как помаленьку вылез из шкур, по стенке выполз на воздух, так Журава говорит: «Надо уходить».

Куда уходить? Зачем? Кому?

– Всем: Матерям, девушкам, Новомиру и нам с тобой. Навсегда и по правде. Тугое и тяжёлое вот тут, – на застиранный сарафан на груди тычет. Глаза и нос красные, вспухшие. – Чую: горе близко.

Верю тебе, Журава. Знаю, ты пращуров слышишь, их повеления разумеешь. Но куда ж пойдём – чуешь – ветер сменился. Дует со стороны реки, значит, время белого голода и синего холода. Не дойдём, сгинем.

Журава понурилась, вдруг плечи вздрогнули.

Прижал её к груди, зарылась лицом в рубаху. Страшно стало: не бывало, чтобы Журава плакала. Новомир вцепился в подол, завывает волчонком. Хочу сказать, что отдам за обоих новый лук, удачливую стрелу, кабана – да что кабана! Против шишиг брошусь, не думай, теперь не забоюсь. Злыдень покойный только что и может, жизни лишить, а человек вынуть и надругаться над чистой душой. Сглатываю колючий комок:

– Убью любого… обидит кто.

Рубаха быстро намокает.

Внутри пусто-пусто, кажется, дай кулаком – загудит пустой бочкой.

Подождём: снег растает. Хочешь, зайца принесу, ночных трав соберу, оберег отдам. Все обереги забери: вот Лады-защитницы, этот – Ратибора, самолучший, сам плёл.

Трясёт головой: «Не надо, мол».

Накрываю ладони Журавы. Сквозь повязки чувствую, как дрожат в цыпках пальцы.

– Погоди до весны. Чуешь, идут ледяные ветра. После уйдём, Ратибором клянусь.

Журава кивает:

– До весны терпит. – На макушке тёмные волосы аккуратно собраны, толстая коса крепко перехвачена травяной верёвкой. Надо бы подарить ленту яркую, красную. Ждана поспрошаю – где взять.

Храни нас Мать-Лада-защитница и добрые духи. Лучезара не уберёг, остальных защитить надобно. Иначе что же я за старшой такой – ботва репы, а не защитник. Не пожалею за вас живота.

Лучезар

Из черноты, из небытия вынырнул. Исчезло вдруг брёвно, голове стало свободно.

Тела не чую, ног не чую, рук не чую – посреди груди горелое бревно. Хочу вздохнуть – не могу. Закашлялся мокрым, губы и лицо испачкал в кислой крови. На лицо налипла труха и горелая грязь. Поднять бы руку, обтереться – не могу. Сбылся липкий кошмар: душный туман вместо воздуха, стук в ушах, хрусткий мир помутился.

Наверное, стону, но ни звука. Рядом горячее дыхание, горячее и влажное. В тумане нависла тень на полнеба, чёрная на чёрном. Пахнуло спёртым воздухом, волчьей шерстью, сырой землёй.