Ода одуванчику

Гандельсман Владимир

Партитура Бронкса

Выдвиньте меня в луч солнечныйдети разбрелись по свету сволочидай-ка на газету мелочиразвелось в районе чёрной нечистиноют как перед дождём конечностичто здесь хорошо свобода личностинет я вам скажу товарищичто она такие варит щицвет хороший но немного старящийон икру поставит чтоб могла жеватькаждый будет сам себе налаживатья прямая не умею сглаживатькак ни встречу все наружу прелестив пятницу смотрю пропали челюститихие деревья в тихом шелестетихие деревья среди сволочив щах луч золотится солнечныйразвелось в районе чёрной мелочинет я вам скажу от нечистия прямая разбрелись конечностицвет хороший но немного личностион икру поставит чтоб товарищикак перед дождём такие варит щикак ни встречу все наружу старящийдети разбрелись но чтоб могла жеватьдай-ка на газету сам налаживатьчто здесь хорошо умею сглаживатьвыдвиньте

меня наружу прелестикаждый будет сам пропали челюститихие деревья в тихом шелесте

«В полях инстинкта, искренних, как щит…»

В полях инстинкта, искренних, как щит ползущей черепахи, тот, что сценами троянских битв расшит, не щит, так свод, землетрясеньем стиснутый, иль вид исходных вод, в полях секундных, заячьих, среди не разума и не любви, но жизни жаб, раздувшихся в груди, травы в крови расклёванной добычи впереди, — живи, живи. Часторастущий, тыщий, трущий глаз прохожему осенний лес — вот клёкот на его сквозной каркас летит с небес, вот некий профиль в нем полудивясь- полуисчез. Небесносенний, сенный, острый дух, сыреющий, стоит в краях, где розовый олень, являя слух, в котором страх с величьем, предпочтёт одно из двух, и значит – взмах исчезновенья, как бы за экран, сомкнувшийся за ним, и в нём вся будущая кровь смертельных ран горит огнём, когда, горизонтально выгнув стан, он станет сном. Темнеет. Натянув на темя плед, прощальный выпростает луч, как пятку, солнце, и погаснет след в развалах туч. Рождай богов, сознание, им свет ссужай, не мучь себя, ты без богов не можешь – лги, их щедро снарядив. Потом, всесильные, вернут тебе долги в тельце литом. Трактуй змею, в шнуре её ни зги. Или Содом. Сознание, твой раб теперь богат, с прогулки возвратясь и дар последний обретя, пусть дом объят (ужель пожар?)сплошь пламенем, все умерли подряд, и сам он стар.

Баллада по уходу

Шёл, шёл дождь, я приехал на их,я приехал на улицу их, наих,всё друг друга оплакивало в огневых.Мне открыла старая в парике,отраженьем беглым, рике, рике,мы по пояс в зеркале, как в реке.Муж в халате полураспахнутом,то глазами хлопнет, то ахнет ртом,прахом пахнет, мочой, ведром.Трое замерли мы, по стенам часы шуршат.Сколько времени! – вот чего нас лишат:золотушной армии тикающих мышат.Сел в качалку полуоткрытый рот,и парик отправился в спальный грот.Тело к старости провоняет, потом умрёт.О бессмысленности пой песню, пой,я сиделка на ночь твоя, тупой,делка, аноч, воя, упой.То обхватит голову, то ковырнёт в ноздре,пахом прахнет, мочой в ведре,из дыры ты вывалился, здыры ты опять в дыре.Свесив уши пыльные, телефон молчит,пересохший шнур за собой влачит,на углу стола таракан торчит.На портретах предки так выцвели, что ужене по разу умерли, но по два уже,из одной в другую смерть перешли уже.Пой тоскливую песню, пой, а потом срединадевай-ка ночи носок и себя рядив человеческое. Куда ты, старик? сиди.Он в подтяжках путается, в штанинах брюк,он в поход собрался. Старик, zur ck!Он забыл английский: немец, тебе каюк.Schlecht, мой пекарь бывший, ты спёкся сам.Для бардачных подвигов и внебрачных дамне годишься, ухарь, не по годам.Он ещё платочек повяжет на шею, новдруг замрёт, устанет, и станет ему темно,тянет, тянет, утягивает на дно.Шёл, шёл дождь, я приехал к ним,чтоб присматривать, ним, ним, ним,за одним из них, аноним.Жизнь, в её завершении, хочет так,чтобы я, свидетель и ей не враг,ахнул – дескать, абсурд и мрак!Что ж, подыгрываю, пой песню, пой,но уж раз напрашивается такойвывод – делать его на кой?Leben, Бог не задумал тебя тобой.

Одиночество в покипси

Какой-нибудь невзрачный бар.Бильярдная. Гоняют шар.Один из варваров в мишеньшвыряет дротик. Зимний день.По стенам хвойные венки.На сердце тоненькой тоскидрожит предпраздничный ледок.Глоток вина. Ещё глоток.Те двое, – в сущности, сырьёдля человечества, – сейчасзаплатят каждый за своёи выйдут, в шкуры облачась.Звезда хоккея порет чушьпо телевизору. Он мужи посвящает гол семье.Его фамилия Лемье.Тебя? Конечно не виню.Куда он смотрит? Впрочем, пустьвсё, что начертано в меню,заучивает наизусть.В раскопах будущей братвынайдут залапанный предмет:Евангелие от Жратвы —гурманских рукописей бред.И если расставаться, товрагами, чтобы не жалеть.Чтоб жалости не знать! Пальто!Калоши! Зонтик! Умереть!

Мария Магдалина

Вот она идёт – вся выпуклая,крашеная, а сама прямая,груди высоко несёт, как выпекла, инехотя так, искоса глядит, и пряная.Всё её захочет, даже изгородь,или столб фонарный, мы подросткамиза деревьями стоймя стоим, на исповедьпригодится похоть с мокрыми отростками.Платье к бёдрам липнет – что ни шаг её.Шепелявая старуха, шаркая,из дому напротив выйдет, шавкоювзбеленится, «сука, – шамкнет, – сука жаркая!».Много я не видел, но десятка двавидел, под её порою окнаминочью прячась, я рыдал от сладкогошёпота их, стона, счастья потного.Вот чего не помню – осуждения.Только взрослый в зависти обрушитсяна другого, потому что где не я,думает, там мерзость обнаружится.В ней любовь была. Но как-то странникуговорит: «Пойдём. Чем здесь ворочаться —лучше дома. Я люблю тебя. А раненькопоутру уйдёшь, хоть не захочется».Я не понял слов его: мол, опытуне дано любовь узнать – дано проточномувоздуху, а ты, мол, в землю вкопанане любовью – жалостью к непрочному.А потом она исчезла. Господи,да и мы на все четыре стороныразбрелись, на все четыре стороны,и ни исповеди, ни любви, ни жалости.

Диптих

1

Две руки, как две реки,так ребёнка обнимают,словно бы в него впадают.Очертания легки.Лишь склонённость головынад припухлостью младенца —розовеет остров тельцав складках тёмной синевы.В детских ручках виноград,миг себя сиюминутней,два фруктовых среза – лютнизолотистых ангелят.Утро раннее двоихфлорентийское находит,виноград ещё не бродитуксусом у губ Твоих.Живописец, ты мне друг?Не отнимешь винограда? —и со дна всплывает взглядаиспытующий испуг.

2

Тук-тук-тук, молоток-молоточек,чья-то белая держит платок,кровь из трёх кровоточащих точекразмотает Его, как моток,тук-тук-тук входит нехотя в мякоть,в брус зато хорошо, с вкуснотой,всё увидеть, что есть, и оплакатьпод восставшей Его высотой,чей-то профиль горит в капюшоне,под ребром, чуть колеблясь, копьёзастывает в заколотом стоне,и чернеет на бёдрах тряпьё,жизнь уходит, в себя удаляясь,и, вертясь, как в воронке, за нейисчезает, вином утоляясь,многоротое счастье людей,только что ещё конская гриваразвевалась, на солнце блестя,а теперь и она некрасива,праздник кончен, тоскует дитя.

Распятие

Что ещё так может длиться,ни на чём держась, держаться?Тела кровная теплица,я хотел тебя дождаться,чтоб теперь, когда усталоты и мышцею не двинуть,мне безмерных сил досталосамого себя покинуть.

Дерево

Как дерево, стоящее поодаль,как в неподвижном дереве укортебе (твоя отвязанность – свобода ль?)читается (не слишком ли ты скор?),как почерк, что, летя во весь опор,встал на дыбы, возницей остановлен,на вдохе, в закипании кровей,на поле битвы-графики ветвей,как сеть, когда, казалось бы, отловлен,но выпущен на волю ветер (вей!),как дерево, как будто это снимокизвилин Бога, дерево, во всёммолчащем потрясении своём,как замысел, который насмерть вымок,промок, пропах землёй, как птичий домсо взрывом стаи глаз, как разореньепростора, с наведённым на негостволом, как изумительное зренье,как первый и последний день творенья,когда не надо больше ничего.

«Тридцать первого утром…»

Тридцать первого утромв комнате паркетадекабря проснуться всем нутроми увидеть, как сверкает ярко таёлочная, увидетьсквозь ещё полумрак теней,о, пижаму фланелевую надеть,подоконник растенийс тянущимся сквозь побелкурамы сквозняком зимы,радоваться позже взбитому белку,звуку с кухни, запаху невыразимо,гарь побелки между рам пою,невысокую арену света,и волной бегущей голубоюпустоту преобладанья снега,я газетой пальцы обернуног от холода в коньках,иней матовости достоверный,острые порезы лезвий тонких,о, полуденные дня длинноты,ноты, ноты, воробьи,реостат воздушной темноты,позолоты на ветвях междуусобье,канители, серебристого дождя,серпантинные спирали,птиц бумажные на ёлке тождествагрусти в будущей дали,этой оптики выпадиз реального в точкузасмотреться и с головы до пятулетучиться дурачку,лучше этого исчезновеньяв комнате декабря —только возвращенья из сегодня дня,из сегодня-распри —после жизни толчеис совестью или виной овечьей —к запаху погасших ночьюбенгальских свечей,только возвращенья, лучше ихмедленности ничего нет,тридцать первого проснуться, в шейныхпозвонках гирлянды капли света.

Вещь в двух частях

1

Обступим вещь как инобытие.Кто ты, недышащая?Твоё темьё,твоё темьё, меня колышущее.Шумел-камышащее. Я не пил.Всё истинное – незаконно.А ты, мой падающий, где ты был,снижающийся заоконно?Где? В Падуе? В Капелле дельАрена?Во сне Иоакима синеве льты шёл смиренно?Себя не знает вещь самаи ждёт, когда ябы выскочил весь из ума,бывыскочил, в себе светаябыстрее, чем темнеет тьма.