Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама
Шрифт:
В мае 1961 года, во время кризиса, вызванного угрозой «потери Лаоса», Объединенный комитет начальников штабов рекомендовал в случае необходимости защиты Юго-Восточной Азии от коммунистов развернуть вооруженные силы США в количестве, достаточном для того, чтобы сдерживать активность Северного Вьетнама и Китая, а также оказывать содействие подготовке южновьетнамской армии, необходимой для более активной борьбы с повстанцами. В Пентагоне развернулись дискуссии относительно «численности и состава, которые были бы желательны в случае возможного участия вооруженных сил США во вьетнамском конфликте». Это было планирование на случай возникновения чрезвычайных обстоятельств, хотя летом того года все внимание было сосредоточено скорее на Лаосе, чем на Вьетнаме.
Лаос тогда являлся, образно говоря, той мышью, которая рычала. Призрак коммунистической угрозы из-за рубежа витал над этой не имевшей выхода к морю, лежавшей между Вьетнамом и Таиландом гористой страной, население которой едва превышало два миллиона человек Эта угроза называлась Патет Лао и являлась лаосским национально-коммунистическим вариантом Вьетминя. Поскольку на севере Лаос соприкасался с Китаем, а на юге граничил с Камбоджей, он, по мнению некоторых иностранных государств, имел чрезвычайное значение как коридор, через который хлынут «орды» коммунистов Хо Ши Мина и Мао Цзэдуна в тот ужасный день, когда начнется красное наступление. Не слишком нарушая беззаботную жизнь лаосцев, в стране шла борьба за верховную власть, которую вели между собой многочисленные соперники. Среди них ведущими фигурами были законный правитель, принц Суванна Фума, который в отношении политики «холодной войны» занимал нейтральную позицию; его брат и тоже принц и одновременно лидер Патет Лао; а также третий, зависимый от американцев претендент. Благодаря махинациям ЦРУ он некоторое время даже занимал пост главы государства, но впоследствии был смещен.
Поскольку братья вели переговоры о создании коалиции, которая могла бы сделать их страну нейтральной, а Патет Лао по-прежнему держала под своим контролем горные перевалы, Лаос во времена Эйзенхауэра и Даллеса представлял собой маленькую дальневосточную Руританию, являясь «жизненно важным фактором свободного мира», «оплотом борьбы с коммунизмом», «бастионом свободы». В страну хлынули американские деньги и техника, приводя в смятение все стороны, боровшиеся за власть. Передавая дела Кеннеди перед вступлением последнего в должность, Эйзенхауэр присвоил этой стране статус важнейшего элемента «системы домино», сказав, что «если мы допустим падение Лаоса, нам придется списать со счетов весь этот регион». Он советовал сделать все возможное, чтобы убедить членов СЕАТО принять участие в совместных действиях, но не исключал возможности «одностороннего вмешательства» в том случае, если они откажутся. Поскольку географически Лаос представлял собой сильно пересеченную и неосвоенную местность и находился вне зоны действия базировавшихся в акватории Тихого океана военно-морских и военно-воздушных сил США, никакой возможности вести там эффективные боевые действия не имелось. Поразительное заявление Эйзенхауэра, которое было полной противоположностью его нежеланию осуществлять интервенцию в гораздо более доступный Вьетнам, заставляет предположить, что Лаос обладал каким-то особым даром сбивать людей с толку.
Во время одного из легких приступов безумия, которые периодически приводят в расстройство международные отношения, политическая ситуация к 1961 году достигла кризиса в результате многочисленных интриг. Создание коалиции в Лаосе грозило стать поводом к войне. Британия и Франция требовали выполнения условий Женевского соглашения, и в Женеве снова состоялась конференция с участием четырнадцати государств. В Вашингтоне в Белом доме целыми днями шли совещания, которые заканчивались поздно ночью. Кеннеди, который еще не оправился от потрясения, вызванного случившейся совсем недавно катастрофой в заливе Свиней, был полон решимости показать, что Америка имеет самые серьезные намерения бороться с коммунизмом, и не дать правым возможности обрушиться с резкой критикой, если в Лаосе удастся создать коалиционное правительство. Он распорядился направить корабли 7-го флота в Южно-Китайское море, вертолеты и боевые подразделения — в Таиланд, а также привести в состояние боеготовности войска на Окинаве.
Когда новый председатель Объединенного комитета начальников штабов генерал Лаймен К. Лемницер заявил, что в случае вторжения Китая и Северного Вьетнама их можно будет остановить с помощью ядерного оружия, Кеннеди был поражен столь самонадеянным взглядом на проблему. Он решил признать нейтралитет Лаоса и возвращение во власть Суванна Фумы и направил в Женеву опытного дипломата Аверелла Гарримана, поручив ему заключить соглашение. Это решение было вполне достижимо, поскольку оно устраивало как Советы, так и Соединенные Штаты, а также потому, что лаосцы предпочитали, чтобы их оставили в покое, и совсем не хотели воевать. Нейтральный статус страны снимал необходимость интервенции, но также имел отрицательную сторону: Патет Лао оставалась при своих интересах, что заставляло соседние страны СЕАТО усомниться в намерении Америки бороться с коммунизмом в Азии. Эти сомнения были высказаны открыто и произвели большое впечатление на очередного инспектора, прибывшего в регион, — на вице-президента Линдона Джонсона.
В мае 1961 года Джонсон посетил Тайвань, Южный Вьетнам и другие страны, входившие в СЕАТО, чтобы заверить их в том, что Америка будет оказывать им поддержку. Интерес вице-президента к этому региону и его опыт в международных делах были минимальными. Когда ему — как сенатору и лидеру большинства — пришлось уделить внимание этим вопросам, он выразил свое отношение к ним, скорректировав традиционные догмы «холодной войны». Хотя международные дела не вызывали у него большого беспокойства (главной заботой Джонсона было успешное продвижение по служебной лестнице), догмы «холодной войны» оказывали решающее влияние на его представления и на действия. В своих публичных выступлениях он ориентировался на самые неразвитые в интеллектуальном отношении слои населения. Так, например, в Сайгоне он заявил, что Дьем — это «азиатский Уинстон Черчилль». В докладе президенту он не позволил себе подобных глупостей, но показал себя решительным сторонником интервенции. Он был готов к тому, что Соединенные Штаты взвалят на свои плечи бремя ответственности за Азию. «Главное из того, что азиаты могут сделать для защиты свободы Юго-Восточной Азии, — писал он, — это оказать доверие США. Никакой альтернативы лидерству Соединенных Штатов в Юго-Восточной Азии не существует. Лидерство в отдельных странах… покоится на осведомленности о силе, воле и разуме Соединенных Штатов и на вере в них». Хотя эти слова говорят о полном незнании того, на чем в действительности покоится лидерство в Азии, они идеально выражают ощущение всесильности, с которым Соединенные Штаты вышли из Второй мировой войны. Мы сокрушили военные машины Германии и Японии, пересекли для этого океаны, восстановили Европу, контролировали Японию; мы стали Полом Баньяном, который, широко расставив ноги, уверенно стоял на обоих полушариях планеты.
«Я предлагаю, — многозначительно продолжал Джонсон, — быстро двигаться вперед, предпринимая важные шаги, направленные на то, чтобы помочь этим странам защитить себя… Я не стану лишний раз подчеркивать, что чрезвычайно важно довести эту миссию до конца с помощью иных средств, действий и усилий» (по всей вероятности, военных). С реализмом, который он не всегда сохранял, Джонсон убеждал, что решение «должно быть принято с полным осознанием того, что это будет связано с весьма серьезными и постоянными издержками в отношении средств, усилий и престижа Соединенных Штатов», и что «на каком-то этапе мы можем снова столкнуться с необходимостью делать дальнейший выбор, будь то решение направить в регион главные силы США или выйти из игры и покинуть регион в том случае, если все наши усилия окажутся безуспешными».
Он предупреждал, что «нельзя не признать того глубокого воздействия, которое оказали недавние события в Лаосе… и которые во всей Юго-Восточной Азии стали причиной сомнений и озабоченности в отношении намерений Соединенных Штатов». Не имея никакого представления о восточной традиции, согласно которой суть выступления скрывают за многочисленными и ничего не значащими формальными высказываниями (а иногда она вообще отсутствует), Джонсон принимал за чистую монету все, что ему говорили, и сам убеждал в «первостепенном значении» своей миссии, «моментально приносящей плоды». Он говорил, что с «настоящими врагами» (голодом, невежеством, нищетой и болезнями) надо бороться посредством «творческого использования американских научных и технических возможностей», и приходил к заключению, что «в Юго-Восточной Азии битву с коммунизмом надо вести, обладая силой и решимостью добиться успеха, иначе Соединенным Штатам неминуемо придется сдать противнику Тихий океан (здесь он легко сбрасывал со счетов 6000 миль океана вместе с Окинавой, Гуамом, Мидуэем и Гавайями)… и отодвинуть наши оборонительные линии к Сан-Франциско».
Это был полный набор типично американских идей. Упрощенный взгляд Джонсона на проблему, состоявший в том, что надо либо победить коммунизм, либо отдать ему весь Тихоокеанский бассейн, по всей вероятности, не оказал никакого влияния на президента, не питавшего симпатий к своему вице, который отвечал ему взаимностью. Но из-за сомнений в твердости Америки, которые оказали такое воздействие на Джонсона, встал вопрос о доверии к власти. И этот вопрос становился все более и более актуальным до тех пор, пока не стало казаться, что мы боремся только за то, чтобы нам доверяли.
Вопрос о доверии впервые возник во время Берлинского кризиса, случившегося летом того же года, когда после резкой, изобилующей угрозами встречи с Хрущевым в Вене Кеннеди обратился к Джеймсу Рестону со следующими словами: «Теперь перед нами стоит проблема, как сделать нашу державу заслуживающей доверия, и Вьетнам, похоже, будет тем местом, где нам предстоит это сделать». Но Вьетнам так и не стал подобным местом, поскольку само американское правительство никогда полностью не верило тому, что оно делает. Отличие от Берлина было самым незначительным. «Мы не можем позволить и не позволим коммунистам изгнать нас из Берлина ни с помощью длительной блокады, ни с помощью военной силы», — сказал Кеннеди в июле; по воспоминаниям помощников, сам он был готов пойти на риск, связанный с войной, причем даже атомной. Вопреки всем торжественным заверениям о столь же твердой решимости, Вьетнам так и не стал для американской политики чем-то подобным Берлину, хотя в то же самое время ни одно американское правительство никогда не испытывало желания предоставить эту страну самой себе. Начиная с Кеннеди, этот «геополитический разрыв сознания» сводил на нет все благие намерения.