Одесский фокстрот

Соломатина Татьяна Юрьевна

Нет, нет! Прочь! Отдать дань… Кому? Весело скачущей с жизнерадостным псом по ночной одесской улице жене. Выйти на балкон, перекурить… С кем? С пока ещё не бывшим другом, но уже бывшим человеком. Ещё раз молча, без комментариев и ремарок, прослушать тексты о том, де, «ах, деточка, я такой старый, что…»

В Нью-Йорке у меня такой же «старый» друг. Ему тоже пятьдесят шесть. Но он не бывший. Он работает день и ночь. А когда не работает – играет в теннис. А когда не теннис – пишет стихи. Общается с друзьями. Любит женщин. Почему сейчас, осенней одесской ночью, на этом балконе, что нависает над улицей Дегтярной, я вспомнила своего друга, живущего по другую сторону океана, с видом на Ист-Ривер? Неужели только потому, что он ровесник моего друга одесского? Или как антитезу глаголам прошедшего времени?

Октябрь. Но душно. Слишком накурено в комнате, хотя потолки в старых одесских квартирах очень

высокие. Наверное, душно от бывшести. А дружба? Что дружба? Просто такая взрослая игра. Я тебя хвалю – ты слушаешь о делах давно минувших дней, в которых я был спортсменом, охотником, рыболовом, дамским любимцем, аферистом, контрабандистом, журналистом, писателем.

Я не хочу похвал. Я хочу живости.

– Знаете, почему нельзя делить на ноль?

– Я филолог! Знаю, что нельзя – и баста.

– Вы – мужчина. Знаете, чем мужчины отличаются от женщин?

Теперь надо переждать поток нижнепоясного. Удивительно, что в умном и образованном человеке такие глыбы пошлости! При этом – ни одного матерного словечка, ни-ни-ни! Отчего ещё гаже, ибо на скоморошество не спишешь. Завершатся тирады тем, что его уже давно не интересуют дамы. Не надо привередничать. Даже в таком матёром человечище, как Юз Алешковский – просто залежи нижнепоясного. И возможно, очень скоро Юз Алешковский тоже станет бывшим. Ну так ему восемьдесят три, а не пятьдесят шесть. К тому же Юз хотя бы матерится. А мне, к слову – так вообще сорок один. Девчонка! И я мужественно выслушиваю разнообразные потоки от моих «старых» друзей. За какой-то из красных стрелок восприятия друзья непременно станут бывшими. Ну, просто потому, что ничто не вечно.

– Теперь можно мою версию?

Презрительно кивает. Презрение выдуманное, наигранное. Разумеется, мой друг меня не презирает. Он меня даже любит. Он одним из первых оценил мой талант. Ласково и нежно. Со всем должным оценил. Как оценивает инвалид красоту совершенного тела. Спасибо ему за это. Я буду носиться с ним до конца жизни. Его. Который наступит не скоро. Потому что ничем, кроме бывшести, он не болен. Но ему почему-то не помогают прививки настоящести. Возможно, я плохой лекарь. Похоже, даже его жена на него махнула рукой. А пёс – обрубком хвоста.

– Ну и какая твоя версия?

– Женщина просто знает, что на ноль делить нельзя. Мужчина – точно знает, почему.

– И почему?

– Мужчина – вы.

– Я – филолог.

– Спортсмен. Рыболов. Охотник. Писатель. Контрабандист. Аферист. Журналист…

– Бывший.

Я здесь, у него, чтобы было на кого делить. Я есть на балконе, в его комнате, в его жизни – и можно делить яд, эмоции и даже глаголы бывшего времени. Когда на балконе, в комнате и в жизни никого нет – делить не на кого. Поэтому на ноль нельзя делить. Бывшие – это ноль. Потому, когда он сам с собой, не на кого делить. И что ещё более тоскливо – кажется, уже и не на что. А на ноль делить нельзя.

– Но вы же живы! Вы – настоящий.

– Так ты будешь объяснять, почему на ноль делить нельзя?!

Очень хочется нижнепоясно пошутить. Прям-таки распирает. Но тогда тоска станет не просто тоской. Она станет скабрёзной тоской.

– Представьте себе, друг мой, что на этом балконе никого нет. Ни меня. Ни вас. На балконе ноль человек. Ноль курящих человек. Но лежит пачка сигарет. Полная пачка ароматных, не акцизных, контрабандных английских сигарет. На кого их делить? На ноль делить не нельзя – это просто НЕВОЗМОЖНО!

Но всё мимо. Потому что он не понимает, что надо делить имеющиеся сигареты. Он тоскует по давно ушедшим бывшим. Умножать на ноль можно. Давно ушедшие бывшие сигареты – это ноль. Потому что их нет. И он постоянно себя на этот ноль умножает. Что происходит с тем, что умножается на ноль, знают все. И мужчины. И женщины. Даже если не всегда понимают, почему.

Возвращается его жена. Милая живая женщина. И жизнерадостный, хотя уже и далеко не юный пёс. И мы умножаемся друг на друга. На свои весёлые бабские чувства. На свои яркие животные эмоции. Даже когда она рассказывает о смерти своего кота, она не так тосклива, как мой друг, рассказывающий о своей минувшей жизни. Потому что она из тех счастливых людей, которые никогда не бывают бывшими. Не зная почему, не копаясь в поисках причин, не разыскивая объяснений, они абсолютно приемлют очевидный факт: жизнь – это череда настоящего, которая

однажды просто прервётся. Читать Кастанеду и не понимать – это куда хуже, чем не читать Кастанеду, но знать о некоторых простых вещах. Например: кот, собака или человек болеют – надо лечить. Или: хочешь сделать хорошее кино «за Одессу» – пиши сценарий. Или: охотник и рыболов – охоться и рыбачь с утра до вечера. Или: хреновый балкон – почини. Или не выходи. Впрочем, на балконе уже никого нет. Ни пачки сигарет. Ни дружбы. Просто одесская осенняя ночь, в которой человек, умноживший себя на ноль, полагает, что наслаждается заслуженным одиночеством. Кому-то и привкус ядовитой тоски – оливковое масло. Из Тосканы.

– Хорошо, он с тобой хоть на балкон вышел!

– Он что, вообще не выходит? На самом деле?!

– На самом деле.

– Неужели поспорил с кем-то, что до конца жизни из квартиры – ни ногой?

– Не знаю… Но очень на него похоже… Хочешь чаю?

Хочу. Люблю. Дружу.

А проход от балкона на Дегтярной до балкона на Большой Арнаутской развеет любую тоску. На!

От балкона до балкона

Идти надо так: Дегтярная – Тираспольская – Преображенская – Большая Арнаутская. И по Большой Арнаутской – до середины её квартала между Ришельевской и Пушкинской. Так я добираюсь от балкона моего «старого» друга до балкона моего старого друга. Точнее – подруги. Моей игре со «старым» другом всего-то года три. А вот с моим старым другом Татьяной Валерьевной мы знакомы – ой! И даже – ох! В общем, с первого класса.

Дружба – это такая игра, вроде шахмат. Можно закончить партию. Можно смахнуть с доски фигуры. А можно отставить куда-нибудь на каминную полку до лучших времён. Фигуры, разумеется, покроются пылью. Но разве пыль может помешать продолжить партию в любое угодное время? Угодное или удобное? Череда настоящего непредсказуема. Но люди при этом делятся на две половины: на тех, кого это пугает, и на тех – кого восхищает. Лично я всегда была не из пугливых.

Идти от Дегтярной до Большой Арнаутской тоже, к слову, можно как угодно и как удобно. Комбинаций на шахматной доске Одессы – предостаточно. Но на сей раз я иду именно так. Даже не для того, чтобы увидеть два храма. Первый – на Преображенской. Свято-Успенский собор, построенный по проекту архитектора Оттона. После Спасо-Преображенского собора на «мэ и жо» (потому что до того, как Спасо-Преображенский собор восстановили, в том скверике на Советской Армии, в непосредственной близости от Воронцова, был общественный туалет) – самый большой. Свято-Успенский собор: пятикупольный храм с пятиэтажной колокольней. В церкви два, если так можно выразиться, отделения – верхнее и нижнее (подвальное). В тридцатых годах двадцатого храм был закрыт, но не взорван, в отличие от своего большого брата – Спасо-Преображенского (Спасо-Преображенский взорвали не фашисты, а большевики). В начале войны Свято-Успенский сильно пострадал, но уже в сорок втором году нижний храм был восстановлен. Там меня и крестили, несмотря на папу-парторга. В нижнем храме. Но не в сорок втором, разумеется. В 1971. Крещёный агностик – это забавно. Меня в трёхмесячном возрасте никто не спрашивал. Но если бы я умела отвечать, то против бы точно не была. Я вообще за процветание страховых компаний.

От второго храма (мечеть – это же тоже храм?) – на подходах к Ришельевской угол Большая Арнаутская, никуда не скрыться. Потому что именно там он и расположен. Воткнута мечеть прямо в центр русского города Одессы где-то в начале девяностых двадцатого, когда обострилась очередная украинская независимость и в русском городе Одессе отлёживались чеченские боевики, поощряемые и благословляемые товарищем-господином-барином евреем Гурвицем. Мечеть политкорректно именуется «Центром арабской культуры», и рядом с ней гордо реет правильный плакат про толерантность и добро-вечное. А что там на самой мечети вязью в камне выбито – бог его знает. То есть – Аллах. Или Магомет. Наверное. Впрочем, может, и Иисус с Яхве знают, наверняка у них с арабскими языками куда лучше, чем у меня. Художника Юлю Стоцкую, с которой мы в минувшем феврале были в украинском городе Одессе, в центр арабской культуры не пустили. Как не пустили её и в храм Спасо-Бородинского монастыря позапрошлой осенью. Ну, тогда хотя бы объяснили, мол, в брюках. Хотя я не понимаю, почему в церковь нельзя зайти в брюках? Не с голой же жопой! А если и с голой? Что, нельзя с богом пообщаться без штанов? А если тебя на улице раздели, и ты в храм зашёл дух укрепить по этому поводу – всё, от ворот поворот, что ли? Бог, что, един и великодушен ровно до момента оголения задниц? А сам бог в чём? В брюках? В юбке? В тоге? Или – о боже! – обнажённый?!