Один день диверсанта
Шрифт:
– Ничего не знаю, команду «подъём» не выполнил, значит идём в штаб разбираться, факт нарушения на лицо, а это изолятор. – строго и громко сказал Алексеев, чтобы все услышали в отряде.
Прапорщик Алексеев начал внимательно смотреть по сторонам в поисках ещё нескольких нарушителей, но все уже свалили от возможных проблем, чтобы лишний раз не связываться с режимным отделом. Гозберг для вида пытался избежать наказания, но знал, что это бесполезно, да это и не нужно было. Он специально ждал этого момента, чтобы под благовидным предлогом оказаться в штабе. Гозберг быстро оделся и пошёл вслед за Алексеевым в отдел
Гозберг шёл вслед за Алексеевым, скрипя своими новыми зимними ботинками по снегу. Гозберг не любил зиму в принципе, так как до исправительного центра он её попросту не видел. Центр уже ожил как муравейник, исправленцы бегали туда и сюда, кто в штаб, кто из штаба, кто на работу, кто в столовую. Если бы не фонари периметра и отрядов, а также везде снующие исправленцы, можно было бы подумать, что ещё ночь.
Глядя на то, как одеты зимой исправленцы, Гозберг давно уже научился распознавать местных от южан, таких как он. Южане полностью закутываются в шарфы, поднимают воротники и всегда в рукавичках, а местные в такую погоду вообще не мёрзнут. Местные всегда в одних штанах, руки голые, воротник расстёгнут, им становится холодно только ниже минус сорока.
Прапорщик Алексеев тоже местный, ему дай волю, он бы в фуражке ходил и в осенней куртке, но по уставу зимой положено носить зимнюю форму одежды. Гозберг каждую зиму думал о том, как местные вообще привыкли здесь жить, где полгода морозы, а полгода местами оттепель. Если и есть на земле ад, то это явно не сковороды с маслом на кострах, это однозначно местная русская зима.
– Потеплело. – сказал на ходу Алексеев.
Гозберг посмотрел на большой электронный градусник, находящийся над окнами дежурной части штаба, который показывал красной бегущей строкой минус девятнадцать. Ну-ну, подумал Гозберг, потеплело, да как же потеплело, если всё вокруг обледенело и в инее, по мне так вообще все минус тридцать на улице. Лучше бы, конечно, минус сорок пять, тогда на работу хоть никого не выводят, думал Гозберг, подходя к крыльцу штаба.
Алексеев и Гозберг зашли в штаб.
– Тебе прямо по коридору. – не оборачиваясь сказал Алексеев и свернул на право в дежурную часть.
Гозберг оглянулся назад и быстро пошёл по коридору к самой последней двери с табличкой «Оперативный отдел. Ковалёв А. С.». Гозберг был здесь как у себя дома и без стука зашёл в кабинет, так как знал, что его уже ждут.
– Здравствуйте Антон Сергеевич, рад видеть. – Гозберг поприветствовал старшего оперуполномоченного оперативного отдела капитана Ковалёва.
– Привет, привет Солохон Абрамович, как дела, что нового? – сказал Ковалёв, встал и закрыл дверь кабинета на замок.
– Много чего нового, много, исправленцы же как дети, постоянно что-то шкодят, что-то мутят, всё хотят мимо администрации проскочить, но тёмные силы оперативного отдела всегда на стороже.
– За что и ценим тебя Солохон Абрамович. – сказал Ковалёв, потом включил свой планшет и начал запись агентурного сообщения в электронном деле агента № 001562 под псевдонимом «Ветров».
Ковалёв и Гозберг по своей сути были два сапога пара, поэтому для приличия, как обычно, обменялись любезностями и прощупали настроение друг друга. Гозберг
Ещё одной причиной вежливого общения было то, что электронный браслет на ноге постоянно записывал все разговоры и по зашифрованным каналам связи отправлял всю информацию в Управление «Ъ», которое находится в Москве. Гозберг знал про это, так как это было прописано в пункте № 9 контракта о сотрудничестве с оперативным отделом информационного центра.
С одной стороны, это было хорошо, так как у агента-исправленца есть гарантии, страховка и государственная программа защиты негласного сотрудника. С другой стороны, это было плохо, так как это ограничивало в возможностях заниматься преступной деятельностью в исправительном центре, для своих личных и корыстных нужд.
О том, что электронные браслеты записывают разговоры, знают все исправленцы, но со временем бдительность и осторожность ослабевают. Рыбий язык уходит на второй план, когда ты общаешься со своим другом, которым для многих является Солохон Абрамович. Прогресс шагнул вперёд, но принципы оперативной работы остались прежние, так как язык жестов глухонемых стали изучать все наповал, а бумага, карандаши, ручки и самоучители жестов глухонемых приравнивались к оружию и наркотикам.
Единственная официально разрешённая бумага была только у сигарет и для самокруток. От табака не уйти не при каких законах. Но не за горами времена, когда агентуру исправительных центров снабдят видеонаблюдением, встроенным в глаза, по крайней мере в искусственные, а в сигаретах вместо бумаги будет пластик. А пока всё по-старому – оперативник, агент, информация, реализация. Хотя, откровенно говоря, и с видео-глазами вряд ли что поменяется в оперативной работе исправительных центров.
– Ладно Солохон Абрамович, давай ближе к делу, что нового на оперативных просторах?
– Ну что нового, бригадир Хлебников носит дачки нарядчикам, чтобы лёгкие объекты давали, хочет на очистных постоянно работать, кстати вчера тоже относил, и бригада сегодня не пойдёт на строительство завода по переработке мусора.
– Кому конкретно, старшему?
– Нет, его помощнику по фамилии Доренко, тот за килограмм сала и сигареты на всё готов, хоть на луну наряд выпишет.
– Понятно, дальше что?
– Адамов сегодня будет за забор почту выносить, там у него около тридцати конвертов накопилось, так что можете его прямо перед выводом брать.
– Откуда бумаги столько?
– Корягин на неделе разжился школьными тетрадями и цветными карандашами, ему однозначно кто-то из администрации помогает, я думаю на сотрудниц комнаты выдачи посылок и передач, больно у него с ними тёплые отношения.
– Понятно, дальше.
– У Рыбакова появилась книга по жестам глухонемых, пока сам не понял откуда, но он её никому не даёт читать, наверно сначала сам изучит, а потом продаст.
– Размер книги какой?
– Чуть больше спичечного коробка, где-то пять на семь, в полиэтиленовом чехле её хранит, где конкретно прячет я не знаю.