Шрифт:
Эта история могла произойти где угодно,
поэтому любые совпадения – случайны.
Мариша Ковалёва проснулась за минуту до будильника и поскорей нажала «выкл», чтоб дочка не вскочила среди ночи. Похвалила себя за расторопность. Поставила на газ щербатый чайник. Положила в чашку ложечку дешёво-растворимого «индийского» кофе. Тихонько притащила чемодан и начала пихать в него продукты, чай и сигареты. Верх чемодана был в наклейках, оставшихся от прежней жизни. Марише не хотелось их сдирать. С ними потёртый чемодан смотрелся не убого, а заслуженно, как старый генерал в наградах.
Свалившаяся на неё нечаянная радость впервые за последний год заставила поверить в то, что жизнь налаживается. Хотелось петь и танцевать от предвкушения, и огорчало лишь одно. Красная ручка. Она была удобной, дорогой и запропала ещё с вечера. Словно сквозь землю провалилась. Мариша заново проверила свою единственную сумку, которую брала и в пир, и в мир. И даже вытрясла, перевернув. Любимой авторучки не было. Мариша не собиралась брать её с собой. Просто хотела, чтоб нашлась. Ручка была как талисман: подарок мужа в День учителя, и потерять её сейчас было особенно досадно.
Мариша заварила кофе, вернулась в комнату и замерла над спящей дочкой. Многие папы ждут мальчишек. А её муж мечтал о девочке. Хотел назвать её Любовью. В честь той любви, которую они нашли уже совсем не юными. И сохранили в славном человечке, что сладко спал, рассыпав светлые волосики. В кого она такая? Мариша с мужем были тёмно-русыми. Люба хотела быть «как мама». А вышло всё наоборот: мама вдруг стала, как она.
«Ула, тепей мы одинаковые!» – обрадовалась дочка, когда Мариша поседела в одну ночь. Ученики сначала были в шоке и притихли. Потом привыкли. Учителя-коллеги дружно сокрушались, и кто-то даже подложил ей краску в стол: случиться может всякое, но жизнь-то продолжается! Поэтому ходить седой, когда тебе нет сорока – это кошмар, как неприлично. Мариша краситься не стала. Лишь коротко постриглась. Изящное телосложение и молодое ещё лицо сделали её блондинкой.
Застыв на несколько минут, Мариша вздрогнула, подхватила дочку вместе с одеялом и торопливо вышла из квартиры. День обещал быть непростым.
***
Марина Кузнецова проснулась от будильника. Звук был на удивление противным, но выключать сигнал она не торопилась. Назло двум дармоедам в той же комнате. «Петух» успел проверещать раз десять, пока из-за зашторенной перегородки не донёсся скрип кровати и вопль ломающимся голосом:
– Твою мать! Ну сколько можно?!
– Что ты сказал? – Марина подскочила, брезгливо переваливаясь большими бёдрами и плотным животом через храпящего перегаром мужа и опускаясь на пол с грохотом, от которого в тон петуху запели хором чашечки в серванте.
– Ты что мне только что сказал, гадёныш? – Марина прошипела угрожающе и резко отогнула шторку.
Сын сделал вид, что спит и только начал просыпаться.
– Я это… Во сне, наверное…
– Во сне-е-е? Ну-ну. – Марина развернулась и шагнула к умывальнику. – Давай я тоже буду делать всё во сне. Стирать, готовить, убираться. Кормить вас, тунеядцев. Деньжищи в дом таскать.
– Мам, кстати. Дай пятьсот рублей?
– Тебе на кой?
– Учителям собирают. На Восьмое Марта. Сказали, кто не сдаст, тот пидор.
– Пятьсот рублей? А им не жирно? Они не обнаглели в своей школе?
На самом деле на подарки собирали пятьдесят, но сын рискнул, и вроде, прокатило. Мать, продолжая материть учителей, полезла в шифоньер, где прятала заначку. Но денег там не оказалось.
– Где деньги?! – глаза Марины потемнели, а руки сжали полотенце.
Сын прикрыл голову на всякий случай и пробурчал из-под локтя:
– Чё я-то сразу? Вон, у отца спроси, с кем он их пропивает!
– Ах ты, скотина! – Марина обернулась на супруга и сорвала с него остатки одеяла.
– Василий! Совсем дошёл? Последнее из дома тащишь?
– Марин Иванна, не ори, башка раскалывается.
– А так?! – Марин Иванна хлёстко шлёпнула по голове супруга мокрым полотенцем. – Ты хочешь, чтоб твой сын стал пидором?
– М-м-м… Не-е-ет…
– Что ты мычишь? Опять вчера в говно пришёл, зараза! Уже тошнит от пьянства твоего!
Марин Иванна и в правду ощутила тошноту, но не сдалась. Склонившись над диваном и ухватив за майку, рванула на себя Василия, заставив сесть, и зло уставилась в глаза:
– Ещё неделя до получки. Что будем жрать? Жрать будем что?!
– С работы принесёшь. Чего орать-то. – Василий честно попытался вспомнить, брал деньги или нет, но в голове было темно, и поручиться, что не брал, не получалось.
– Колбаски, мам. Колбаски принеси, – раздался голос из-за шторки. Сын был доволен, что так удачно рассчитал. Что мать, не обнаружив денег, решит на пьяницу-отца.
– Колбаски, да, полукопчёной. – Василий от шлепка по голове совсем проснулся. – А кофий этот больше не неси, Марин Иванна. Это не кофий, а говно.
– Дармовому коню в рот не смотрят!
– Не дармовому, а дарёному. И не в рот, а…
– Поумничай мне тут! Раньше надо было умничать! Ишь, кофе ему не нравится! Я покажу тебе кофе! И какао с чаем! Вставай! Иди вон, книжечки читай!
Марин Иванна отпустила майку и пододвинула к кровати стоявший у окна огромный клетчатый баул, набитый книгами:
– Тупица чёртов. А? Василий? Это же надо было так обосраться! А?!
– Мам, фу-у-у. Что за базар, в натуре! Говно, обосрался – что это за параша? Щаз так никто не говорит.
– Да что ты! Неужели? И как же надо говорить? – Марин Иванна развернулась к шторке.
– Ща говорят не обосрался, а облажался.
– Ты поучи мать, поучи! – Марин Иванна снова замахнулась, но сын проворно скрылся под подушкой. – Базар, параша! Чтоб я не слышала жаргона в моём доме! Мне на работе его по уши!
Марин Иванна с треском распахнула шторку, сгребла подушку со вцепившимся в неё подростком, рывком разъединила их, подушку бросила, а сына ткнула в запотевшее окошко.
– Сюда смотри! Смотри, кому сказала?! Сегодня ты живёшь с видом на тюрьму, а завтра будешь жить с видом на дом!