Один год

Герман Юрий Павлович

– Товарищ Лапшин? Соединяю с товарищем Альтусом.

– Лапшин у телефона, – сказал Иван Михайлович.

Они поговорили о том о сем, потом Алексей Владимирович спросил, какие у Лапшина планы на вечер.

– Да вот в театр собрался, – сказал Лапшин, – товарища пригласил.

– К жене, что ли, в театр?

– К ней.

– Так, так, – сказал Альтус. – Ну а если мы тебя потревожим вдруг в театре, не обидишься?

– Время военное!

– А в мирное бы обиделся?

– Что-то я для нас с вами мирного времени не помню, – улыбнулся Лапшин. –

А, Алексей Владимирович?

– Да, вроде бы не избалованы мы покоем. Так, значит, договорились, Иван Михайлович. И еще попрошу – не посчитай за труд, – обуй в театр бурки. Я помню – есть у тебя хорошие бурки.

– Вместе получали. Такие же, как у тебя, Алексей Владимирович.

– Точно, точно.

Но трубку Альтус не вешал. Опять поговорили о пустяках. Потом он небрежно осведомился:

– Еще вопросик – ты Старо-Парголовский район хорошо знаешь?

– Знаю.

– Хорошо? Не стесняйся, Иван Михайлович, я знаю, что ты не хвастун.

– Хорошо знаю.

– Ну, отлично. Тогда порядок. В случае чего мы тебя из театра украдем.

Трубка щелкнула.

Лапшин подумал, попил простывшего жидкого чаю, вынул из шкафа бурки, переобулся и поехал за Антроповым на бывшую свою квартиру. Здесь попалась ему Патрикеевна, жившая теперь у Лапшиных, но часто навещавшая родителей Димы, которым подолгу рассказывала, какая у Ивана Михайловича бесхозяйственная жена, как ей все равно, какой нынче обед и почем на частном рынке говядина.

– Опять сплетничаешь на хозяйку? – угрюмо спросил он.

– А я что ей, то и людям! – сказала выпившая Патрикеевна. – Я человек религиозный, хлеб-соль ем, а правду режу. И к кому хочу, к тому хожу, не крепостное право, и вы мне не император Николай кровавый…

Закрыв дверь в коридор, где шумела Патрикеевна, Лапшин сел на продавленный диванчик и стал серьезно смотреть, как Антропов бреется.

– Мылить надо посильнее, а то ты по сухому скребешь, – посоветовал Лапшин. – Совершенно у тебя одна школа бритья, что у моего Василия Окошкина.

– А Окошкин все воюет?

– Воюет.

– И Бочков твой на фронте?

– И Бочков мой на фронте.

– А когда нам с тобой?

– Нам с тобой главную войну, Александр Петрович, воевать. Мы покуда вроде резерв высшего командования…

Антропов добрился, протер лицо одеколоном, завязал галстук и спросил у Лапшина:

– Ничего?

– Ничего. Только белый халат тебе больше подходит.

– Что ж, мне в халате ехать на «Марию Стюарт»?

Посмеялись немножко и поехали за Лизаветой, которая, как нынче днем, поджидала их поколачивая ботами по тротуару. Только теперь она не сердилась.

Каждый солдат должен знать свой маневр

Все дело заключалось в том, что они изображали, играли и показывали, а она была такой, какой он знал ее и какой любил. Наверное, ее справедливо ругали в театре за то, что она не умела «перевоплощаться». Просто это была Катя, его Катя, Катерина Васильевна Балашова, попавшая в другое время и во всю эту

беду, злую беду, из которой нет выхода. Именно поэтому Иван Михайлович всегда так мучился на этом спектакле, кряхтел и ругался про себя. Хоть подымайся на сцену и действуй там сообразно со своим мироощущением и понятиями справедливости.

Однажды, стесняясь, он рассказал ей об этих своих чувствах. Она медленно улыбнулась, положила свою ладошку на его стиснутый кулак и сказала негромко:

– Значит, я хоть эту роль играю сносно.

– Да не играешь ты! – возразил он. – Ты там человек, ясно? Другие играют и даже очень хорошо играют, а ты – ты!

Сейчас, сидя рядом с тихо плачущей Лизаветой и угрюмо глядя на сцену, где мучили его Катю, он испытывал тяжелое чувство ненависти к тому прошлому миру, где могли существовать такие несправедливости. И, несмотря на то, что в истории все обстояло далеко не так, как об этом рассказал Фридрих Шиллер, Иван Михайлович каждый раз, приходя на этот спектакль, забывал про историю и про то, что было на самом деле, и верил Шиллеру, Кате и стихам, которыми люди, как известно, никогда не говорят, жалел Марию-Катю, презирал предателей и к актрисе, игравшей Елизавету, относился так, будто она впрямь была шиллеровской Елизаветой.

После третьего действия он спросил у Антропова:

– Ну как, Александр Петрович?

– Хорошо! – сказал Антропов, жадно затягиваясь. – Очень хорошо. И Лизе нравится.

Он на все смотрел Лизаветиными глазами, и если бы ей не понравилось, он бы, наверное, тоже осудил спектакль. Лапшину на мгновение стало скучно, Антропов показался вдруг тряпкой, но тут же он вспомнил нынешний день и уговорил себя не осуждать Александра Петровича, потому что неизвестно, как бы все сложилось, будь Катя – Лизой, а он – Александром Петровичем.

– А дела вообще-то как? – спросил Иван Михайлович.

– В каком смысле? – притворился Антропов.

– Да в личном, в каком еще!

– Сегодня все решится, – сказал Антропов. – Я дал себе слово, Иван Михайлович. Сегодня, после спектакля.

– Ну-ну!

Звенели звонки. Свет в фойе притушили. Антропов побежал к Лизавете, Лапшин выглянул в промороженный вестибюль – не приехали ли за ним, и медленно пошел за кулисы. В четвертом действии Мария не выходила на сцену, и Иван Михайлович, если попадал в театр, обычно это время сидел у Кати.

Когда он вошел к ней, она пила из синенькой чашки молоко.

– Нет голоса, и все тут! – сказала она жалобно. – Прямо срам.

– И ничего подобного, – садясь в креслице и радуясь тому, что пришел сюда и видит Катю так близко, сказал Иван Михайлович. – Нормальный голос.

– Ай, да перестань! – велела она.

Он улыбнулся. Она любила, когда они оставались вдвоем, всякими такими «перестань» показывать свою власть над ним.

– Обедал?

– Обедал! – неуверенно солгал он, любуясь ее странным платьем, высоким, выше ушей, воротничком, каким-то перстнем со стекляшкой на тонком пальце.