Один год

Герман Юрий Павлович

– Еще стопку, – сказал он буфетчице и поглядел на нее так, как если бы она была Бочковым.

Буфетчица налила.

Он выпил, расплатился и, поежившись, стал в сторонке. Ему сделалось совсем невыносимо. Поеживаясь, сунув руки в карманы, он отправился бродить по театру и сразу же у двери буфета увидел Клавдию в целой компании девушек и парней. Пройти мимо уже было нельзя, потому что Клавдия увидела его и позвала, и ему пришлось подойти. Девушки и парни были, наверное, с той фабрики, на которой Клавдия раньше работала, и все они с любопытством оглядывали Жмакина. Одна девушка что-то сказала другой, когда он подходил, может быть про него, и обе

засмеялись. Какой-то парень, веселый, с плутовским лицом, глядел на Жмакина очень неодобрительно. Клавдия стала знакомить его со всеми и сама покраснела. Он вынул одну руку из кармана, но так же сутулился и за все время разговора ничего не сказал. Они все стояли у двери в толпе, и тут должен был пройти Бочков – взять Жмакина на глазах у всех. «Не дамся, – вдруг подумал он, – зарежусь и его порежу. И сам зарежусь, и его…» Он попробовал в боковом кармане нож. Толпа все шла и шла, и было много людей с гладкими волосами, как Бочков, и каждую секунду Жмакин готов был уже вынуть нож и ударить Бочкова правой рукой от левого плеча наотмашь под дых – насмерть. Дурацкие тюремные вирши вдруг пришли в голову:

Я жулик и карманникИ очень веселый молодец,Но, к моему сожалению,Мне приходит конец.

Бочков не шел. Клавдия что-то рассказывала своим подругам и вся разрумянилась, но глаза ее то и дело с беспокойством останавливались на Жмакине. Наконец зазвонил третий звонок. Побежали. На бегу она спросила, что с ним делается.

– Ничего, – сказал он, – ничего, Клавденька.

До антракта оставалось не меньше получаса, а то и поболее. Неизмеримо мало по сравнению с теми сутками, после которых его, конечно, возьмут из-за проклятого паспорта, но все же целых полчаса или сорок минут Алексей наверняка мог просидеть рядом с Клавдией, держа ее руку в своей, глядя на нее сбоку и слушая пение, могучие, великолепные слова:

Тореадор, смелее в бой,Тореадор, тореадор…

Чертов толстяк тореадор! Ему бы хлебнуть того, что хлебает нынче Жмакин! Еще изгаляется там, на своей сцене, воображает!

А Клавдия не смотрела на Алексея, ей интересно было то, что происходит на сцене. Она была разгорячена, от нее шло спасительное, райское тепло, а он мерз и все время как бы чувствовал нож в кармане. Зачем он ему нужен теперь, этот нож? Что он, резаться станет с Бочковым, что ли? Сидеть бы и сидеть так с этой женщиной рядом, держать ее руку в своей, чувствовать, как она вздыхает над горестями этой самой черненькой Кармен, над глупостями того, который ее ревнует, как вся она с ног до головы вздрагивает, когда возникает марш тореадора. И больше ничего не надо человеку.

«Может, я влюбился? – подумал с удивлением Алексей, – может, я присох к ней?»

– Послушай-ка, Клавденька, – прошептал он и ничего больше не сказал, показалось, что она все понимает и ни в каких словах совершенно не нуждается.

Потом он с опаской стал ждать последнего антракта. Теперь Жмакин твердо решил не прогуливаться больше с Клавдией. Если ему суждено, то пусть возьмут без нее. Пусть она не видит этого позора. Был и пропал, был и нету, был и кончился. И Лапшина он упросит никому никаких справок о нем не давать. Да, впрочем, и не отыскать ей Жмакина, ведь она думает, что он Ломов. И станет ли она искать?

В

антракте он сказал, что пойдет покурить. Она осталась – задумчивая, тихая, милая, настороженная. Медленным шагом он добрался до большого буфета и спросил стопку коньяку, ему казалось, что это помогает «от нервов». Ему налили. И тотчас же он увидел Бочкова. Тот стоял к Жмакину боком и чему-то улыбался, разговаривая с черненькой, хорошенькой, красногубой женщиной. В руке у нее была тарелочка с пирожными, а Бочков наливал лимонад ей в стакан и рассказывал что-то, наверное смешное, потому что она отмахивалась от него, и улыбалась, и качала своей черной, с пробором, головой. И маленькие сережки у нее в ушах поблескивали.

«С жинкой он пришел, – тоскливо и в то же время обрадованно, завистливо и теперь спокойно подумал Жмакин. – Пришел с супругой в театр, честь по чести, никого не боится и ест себе пирожные. И он здесь хозяин, хотя выходного костюма не имеет, а, видать, как на работе, так и тут – в гимнастерке, ремень солдатский, сапоги. А я вот вырядился, но я боюсь и вечно буду бояться и трястись, и нет мне даже минуточки спокойной, провались она к черту, вся эта моя жизнь!»

Они смеялись и говорили, а он, держа стопку коньяку в руке, не мог разглядывать Бочкова в упор. И совсем уж глупо было не сдвинуться с места, когда они прошли мимо него. Он только слегка отвернулся и услышал слова бочковской жены:

– Муж, объелся груш…

– Да ну, Галочка, – ответил Бочков, и больше ничего не было слышно в шуме и гаме огромного буфета.

«Галочка! – без всякой злобы подумал Жмакин. – У него Галочка, а у меня Клавочка, но как же мне теперь жить? Как? Кто научит?»

– Кого видел? – спросила Клавдия, когда он вернулся и сел с ней рядом. – Наших видел?

– Ваших не видел, а своего одного видел, знакомого старого, – протягивая ей шоколадку, сказал Жмакин. – Бочков с супругой – Галочка ее звать. Интересная женщина.

– А он кто?

– Сыщик он, – ответил Жмакин. – Толковый мужчина. Сам в прошлом бухгалтер, финансово-экономический институт кончил, или вроде этого. Голова не задом наперед привинчена, к нему попадись, знаешь…

– Почему – попадись?

– А потому что лучше не попадаться! – невольно смешавшись, сказал Жмакин. – Особенно если по части там подделок документов или, знаешь, растратчики. С виду простецкий парень, а ловкий. И честный очень…

– Разве в наших органах нечестные люди могут быть?

– Я точно знаю, – блестя глазами и не слушая Клавдию, говорил Жмакин, – от верных людей знаю, ему тридцать тысяч на блюдечке принесли, чтоб он дело замял, так ничего подобного. Денежки пересчитал, в звонок позвонил, и пожалуйста вам – небо в крупную клетку.

– В какую – крупную? – не поняла Клавдия.

– Это у них такое выражение имеется – означает сесть за решетку. Специфичное.

– Ты так говоришь, словно сам там работаешь, – сказала Клавдия. – Все тебе известно.

Жмакин ответил скромно:

– Все не все, но некоторые частности известны. В жизни всякое повидал, научился разбираться…

Свет в зале погас, дирижер поднялся к своему пульту, встряхнул кудлатой головой и сердито постучал палочкой.

– Тоже, начальник! – сказал Жмакин. – Куда ни глянь, везде начальники.

Клавдия боком взглянула на него и усмехнулась.

Смерть Кармен не произвела на Жмакина никакого впечатления. Это его не касалось. Ему важно было знать, как жить самому. И только, и больше ничего. И контрабандисты ему не понравились.