Один на дороге
Шрифт:
— Рыцарем… — сказал я. — Высокая похвала, и ее не часто приходится слышать.
— Еще реже ее заслуживают.
— Возможно… Значит, вы взяли бы меня в ваш восемнадцатый век?
— Вам было бы там труднее. Пришлось бы многому переучиваться.
— Почему вас тянет именно туда? В неустроенное время с постоянными войнами, жестокостью… и отсутствием горячей воды?
— Горячая вода — это хорошо. — Она говорила медленно и тихо, словно спала, а речь лилась независимо от ее воли и состояния. — Но это не главное. В то время женщины не ходили на службу. Не стояли в очередях. Не таскали переполненные сумки. Не забывали, что они женщины. А я — женщина, — она широко раскрыла глаза и в упор взглянула на меня. — И не хочу, чтобы об этом забывали.
— Однако, судя по тому, где и как мы встретились, вы человек достаточно независимый. Вот этой независимости там у вас бы не было.
— Была бы. Пусть и не совсем в такой форме. Лишая чего-то, нам возмещали это иначе. И в конце концов многое определяли мы. Очень многое. И не переставали при этом быть женщинами. А сейчас если женщина получает право определять что-то или, как это теперь называется, выходит в руководство, она платит за это тем, что перестает быть женщиной.
— Совершенно не обязательно. Вы пристрастны.
— А вам приходилось встречать других?
— Нет; но просто специфика моей работы такова… у нас нет женщин — во всяком случае, в руководстве.
— Завидую вам. Что это за счастливая работа?
— Хочу воспользоваться вашим же приемом и не отвечать.
— Нет, — живо проговорила она. — Вы хотите равенства, но его никогда не было, не должно быть и не будет. Женщине всегда будет дозволяться то, на что вы не имеете права. Не унижайте себя, не прячьтесь за ширму равенства.
Любопытное дитя, подумал я. Со своим мировоззрением. Она против равенства — потому что она за господство. За свое господство. Жаль, что я не очень хорошо ориентируюсь в восемнадцатом веке; еще в войнах того времени туда-сюда, а все остальное для меня закрытая книга. Вот насчет фортификации я мог бы ей рассказать кое-что.
— Знаете, — сказал я ей, — в восемнадцатом веке, и в любом другом, несчастий было ничуть не меньше, чем сейчас. И тогда случались трагедии, и тогда женщин бросали…
Она резко вскинула голову.
— Меня не бросили. Почему вы решили? Меня никогда не бросали. Меня нельзя бросить. Вот я — могу!
— Что вы, Оля, да я и не думал…
— Подумали. Это ведь самое простое объяснение. Завезли, обманули и бросили. — Опираясь на подлокотник, она подалась ко мне, глаза ее сверкали. — Вы просто не разглядели меня в темноте как следует, вот и решили, что я Золушка, с которой можно поступать, как заблагорассудится. Ничего подобного!
— Прошу прощения, королева, — сказал я, улыбаясь, чтобы как-то успокоить ее, рассердившуюся, кажется, не на шутку. Она откинулась на спинку, глядя в сторону, и несколько минут молчала. Я тоже предпочел не возобновлять разговора. Интересно, каким я буду выглядеть утром, когда мне позвонит полковник из штаба, и надо будет начинать что-то делать всерьез? Вот уж действительно с жизнью не соскучишься…
— Я заболела, — неожиданно снова заговорила она, теперь уже спокойно, И ничего нельзя было поделать. Он оставался тут, сколько мог. Делал все, что мог. Но от него это больше не зависело. И он уехал. Оставил мне денег, но даже попрощаться по-настоящему, мы не смогли. А мы приехали сюда, именно чтобы попрощаться по-настоящему… И сегодня, когда я вышла, мне стало очень обидно оттого, что мы не попрощались… что все вышло так нелепо.
Странно: это как-то не согласовывалось с ее взглядами на рыцарство, насколько она уже успела познакомить меня с ними. Я даже немного рассердился.
— Вы непоследовательны, Ольга. Этот человек — видимо, близкий вам (она кивнула), бросил вас больной и уехал. И вы, судя по вашим же словам, его прощаете…
— Он не мог иначе.
— Ну, хорошо, допустим, в тот момент не мог. Но приехать-то, и забрать вас из больницы он мог? Не позволить, чтобы вы оказались одна в чужом городе?.. Или гордость не позволила вам позвать его? Или не осталось денег даже на телеграмму, на телефонный разговор?
Она смотрела на меня, словно я был в бессознательном состоянии и бредил.
— Опомнитесь, — сказала она, когда я сделал передышку. — Откуда он мог приехать? И куда я могла позвонить ему, если бы даже захотела? Я же сказала вам, что он уехал!
— И все же… — начал я, и вдруг запнулся.
Со значением слов иногда случаются странные вещи. Два слова, обозначающие сходные явления, явления одного порядка; но в то время, как одно из них обязательно требует пояснений, иначе понять суть сообщаемого невозможно, второе — понятно само по себе и несет кучу определенной информации. Как дела у Барбоскина. Барбоскин ест. Ест? Что ест, почему, когда, как, что это вообще значит — Барбоскин ест? Барбоскин пьет. Тут все понятно, и никому не приходит в голову спросить — что пьет и почему… Барбоскин стоит. Где стоит? На улице, в очереди, дома? Стоит минуту, час? Или, может быть, он вратарь? Барбоскин сидит; и все ясно, можно лишь спросить, за что и сколько дали. И вот для определенной части людей слово «уехал» приобрело такое же исчерпывающее, все объясняющее значение; не «уехал в санаторий», «на дачу», «к родственникам», «в командировку», а просто — уехал. Для определенной части людей. Но я-то к ней не отношусь, и поэтому понял, что она имела в виду, не сразу.
— Вот оно что…
— Да, — сказала Ольга. — Вот именно.
— Значит, — сказал я, собираясь с мыслями, — если бы вы тогда не заболели…
— Мы смогли бы проститься так, как нам хотелось.
— И вы остались бы?
— Конечно.
— Почему?
— Как — почему?
— Ну, почему он, допустим, не взял вас? У него семья? Вы не могли оформить отношения?
— Могли. У него только родители. Но я не хотела. И потому, что там тоже не восемнадцатый век. Там тоже двадцатое столетие. Куда же и зачем мне было ехать?.. И…
— Но вы, видимо, его любили?
— Но если бы вы сейчас полюбили меня, и я заявила бы вам, что уезжаю, вы поехали бы со мной? Если предположить, что у вас не было бы семьи и можно было все оформить?
— Семьи у меня и на самом деле нет. Но я, конечно, и думать не стал бы об этом. Как можно уехать из своего дома? Я не понимаю, как он-то мог…
— Ну, видимо, он не чувствовал себя дома. А я вот тоже чувствую, как вы… как все. И хотя меня как женщину мой дом не всегда устраивает, все же он — мой… Ну вот, теперь вы поняли, как я здесь оказалась.
— Да. Извините, Ольга, за мою назойливость. Она была в какой-то мере вынужденной. Завтра — вернее, сегодня, попозже, я попытаюсь устроить вас в одном месте, где вы, я полагаю, сможете прожить какое-то время… пока не соберетесь домой.
— Домой? — Это было произнесено так, словно я сморозил глупость.
— Куда же еще? В Ленинград, на Новосибирскую улицу…
— Нет, — сказала она. — Туда я не поеду, — Это прозвучало давно обдуманным и категорическим решением.
— Час от часу не легче.