Один раз в месяц
Шрифт:
Огибая угол, машина замедлила ход и пошла вдоль обсаженной кленами узкой дороги, желтой и блестящей от мокрых кленовых листьев.
Папа, как всегда, вышел встречать к самому повороту.
– Готово дело, уже встречают, - одобрительно сказал Митя.
Машина с затихающим шипением, мягко расплескав большую лужу, остановилась, не доезжая нескольких шагов до папы. Он торопливо шел навстречу, радостно, но еще неуверенно улыбаясь издали, и всматривался сквозь затуманенные дождем стекла, стараясь разглядеть в машине Сашу.
– Здравствуй, Лягушонок, -
– А ну, покажись, какая ты есть.
Саша смотрела на него, закинув кверху голову, ожидающе и весело улыбаясь. Митя через открытую дверцу тоже смотрел на них с откровенным интересом. Вообще ему нравилось, когда они встречались.
Разглядев ее как следует, папа опять поднял Сашу на руки, и, когда она обхватила ему шею руками, он торопливо поцеловал ее в щеку, в лоб и в ухо, так что она поежилась от щекотки, целуя в ответ его большую тугую щеку, знакомо пахнущую табаком, бритвенным кремом и, главное, им самим.
Потом она с силой уперлась руками ему в плечи и откинулась назад, туго выгнув спину.
– Ну, что?..
– хитро и ожидающе вглядываясь ей в лицо, спросил папа.
Саша глубоко потянула в себя воздух, шмыгая носом, как принюхивающийся кролик, и, подумав, сказала: "Щеками пахнет!" - тем самым ребяческим голоском, каким она повторяла эту шутку несколько лет назад, когда та только была выдумана. Тогда она была еще совсем маленькая, и они играли с папой в такую игру: она целовала ему все лицо и голову, морщила нос и объявляла: "Бровями пахнет!" или "Ушами пахнет"!
– и это казалось им очень весело.
Саша подросла с тех пор, а папа быстро стал седеть, но со старых времен у них осталось несколько словечек и присказок, которые были им милы самой своей непонятностью для других, точно тайный язык двух сообщников, у которых есть свои делишки, в которые не проникнет никто, даже Софья Филипповна, теперешняя папина жена.
Митя вдруг опомнился, сообразив, что неловко так сидеть и ухмыляясь глядеть во все глаза на происходящее.
Он сделал озабоченное лицо и сказал:
– Так мне ехать, пожалуй?
– Ну конечно, мы сами дойдем, - сказал папа, и машина, обогнав их с Сашей, уехала вперед, туда, где за цепью штакетных заборчиков разных цветов, сквозь редкую осеннюю листву садиков просвечивали фасады двухэтажных дач.
Они медленно пошли следом за уехавшей машиной, держась за руки.
– Отчего же у тебя лапы такие холодные, Лягушонок?
– спросил папа. Замерзли?
Прозвище "Лягушонок" тоже было старинное. Когда-то и мама ее так называла, но теперь оно уже давно было позабыто. Только папа его еще помнил. Наверно, потому, что видел Сашу все эти годы очень редко: один раз в месяц. Каждое первое воскресенье.
– Лапы у меня всегда такие, - ответила Саша, улыбаясь своим мыслям, думая о том, что руки и лицо у папы большие, крупные, про него никто не скажет, что сухой человек, как бедный Казимир Иванович.
– А маленькие до чего...
–
– А зато сильные, - крикнула Саша и, сделав от натуги свирепую рожу, изо всех сил стиснула ему кончики пальцев.
До ворот оставалось шагов тридцать, и Саша подумала, что вот уже подходят к концу самые лучшие минуты этого воскресенья, когда они с папой одни, вдвоем.
– А как... мама?
– запнувшись, спросил папа.
– Спасибо. Хорошо.
– Саша сама сейчас же почувствовала всю неловкость этого своего "спасибо", но оно уже выскочило, ничего не поделать.
Папа пытливо посмотрел ей в лицо и настойчиво повторил:
– Нет, - ты скажи... Она здорова?
– Здорова. Правда!..
– серьезно кивнула Саша и тут же увидела, что обе папины девочки-двойняшки, тихонько повизгивая от радости, делают ей знаки, просунув одинаковые мордочки между колышков забора.
– Ты их люби, - как-то виновато и торопливо попросил папа.
– Они кроткие. И любят тебя.
Едва она переступила порог калитки, обе девочки так и вцепились в нее с двух сторон, уговаривая куда-то с ними поскорее идти, но папа тихонько попросил, чтобы она сначала пошла поздороваться с Софьей Филипповной.
Софья Филипповна, приветливо улыбаясь, вышла навстречу Саше на веранду, где стоял не убранный после завтрака стол. От цветных стекол скатерть была вся в разноцветных пятнах, баранки были фиолетовые, шпроты зеленоватые, а масло бело-красное. Саше очень правилась эта веранда. Софья Филипповна ей тоже немножко нравилась. Она разговаривала с Сашей, как со взрослой, вежливо и внимательно угощала ее, как гостью.
Она стала упрашивать Сашу выпить кофе и позавтракать. Саше пришлось несколько раз повторить, прижимая для убедительности руки к груди: "Ой, честное слово, я не к силах сейчас ни пить, ни есть", как это очень хорошо умела делать в таких случаях одна мамина знакомая, славившаяся стеснительной вежливостью и волчьим аппетитом.
Софья Филипповна наконец отступилась, но видно было, что это ее немножко расстроило и смутило. Она даже чуточку покраснела. Саша опять почувствовала, что она могла бы ей даже очень нравиться, эта рослая женщина с хорошеньким личиком и как-то очень умело и нарочно спутанными короткими волосами. Но сейчас же ей стало нехорошо от этой мысли, точно все доброе, что у нее могло появиться к Софье Филипповне, было предательством по отношению к маме.
Они немного поговорили, как две взрослые знакомые, но, как всегда, разговор шел с трудом: все время приходилось помнить, что о многом говорить нельзя, многого нельзя касаться. Как в игре, где можешь болтать о чем угодно, отвечать на все вопросы, только "да" и "нет" не говорить, "красное" и "черное" не называть и потому все время только и думаешь, что о "красном" и "черном"... Обе почувствовали облегчение, когда, не вытерпев ожидания, на веранду заглянули папины девочки и увели Сашу в сад.