Один в поле воин
Шрифт:
В покой Даня не хотел. Там стоял плотный человеческий дух, шёпот тревожный носился. Низко, утробно стонала какая-то женщина, бормотал увечный старичок, а самое главное – сидел с матерью мальчик-подросток с широко открытыми, невидящими глазами. Как будто показывал Дане, каким он может стать.
Потом ввалились ещё три тётки, одна из них ногу на покосе порезала, из-под намотанной тряпки кровь проступала страшновато-быстро. Тётки стали спорить, кто же виноват. Голоса их, сильные, резкие, как полевой ветер, не умещались в комнате.
И вдруг всё стихло: и стоны, и чтение псалма, и спор, и шелест-бормотание
Мальчик ждал своей очереди со страхом: вдруг доктор вспомнит, что он на его экипаже зайцем катался? И не станет лечить?
Даня почти потерял голос, когда оказался в пустой, сверкающей белизной комнате, где непривычно пахло, а напротив окна ворочалась большая белая фигура доктора со вздыбленным ёжиком светлых волос на голове, с блескучими очками. Усадили нового больного на высокий стул, ноги болтались в воздухе. Мальчик ёрзал и смотрел в пол.
Как сквозь сон Даня слышал, как доктор расспрашивал бабушку о том, как в семье едят, умываются, как стирают полотенца. Странные какие-то вопросы! Его-то больше занимали блестящие штучки на столе – с носиками и круглыми ручками, с крохотными лезвиями, со стёклышками толстыми, от которых роились солнечные зайчики на полу и на стене.
Потом лицо мальчика оказалось в ладонях сестры, а доктор склонился над ним с одним из стёклышек в руке. Даня удивился – зачем ему стёклышки, если у него очки? Потом по лицу мальчика мягко прошлись сильные пальцы, запрокинувшие подбородок, уверенно завернувшие веки, словно это были лепестки цветка. Дане казалось, что из его лица теперь можно вылепить что угодно – податливое оно, как размятая глина. А тяжесть и песчинки в глазах вдруг пропали.
Потом оказалось, что сидит он на стуле, а доктор теперь осматривает бабушкины глаза. Бабушка смущалась и хихикала, как девица, говорила тихонько:
– Мне-то уж теперь всё равно, мне только к другой жизни готовиться. Всё, что нужно, я на этом свете повидала…
– Всё верно, – то ли сам себе, то ли бабушке сказал доктор и сел за стол что-то писать. Выдал бабушке бумажку беленькую с синими непонятными буквами. А также велел, чтобы маманя к нему пришла.
Даня испугался – зачем маманю-то вызывают?
Новая маманя
На следующий день сходила бабушка в больницу и принесла мазь. Дане стали каждый день мазать глаза, да так, что даже ресницы слипались. Толстые, словно хворостины, они мешали веки поднять. А потом потихоньку легчали. И уходила из глаз тяжесть. Даня на всякий случай двигался по-прежнему сторожко, приглядываясь к ближним предметам. Но чувствовал: как вода прибывает по весне к берегам, возвращается к нему и дальнее. Вчера рассмотрел колодезный сруб в углу двора, каждое потемневшее от воды и времени брёвнышко. Потом заметил и ласточек, снующих под крышей, и облако, застрявшее в ветвях старой липы. Не боялся уже один путешествовать по своему переулку и до Никольского монастыря.
Сказала ему бабушка:
– Сходил бы ты, Данюша, на Троицкую улицу, отнёс доктору яичек. Отблагодарить его надо. Сорокоуст я за него в Фёдоровском и Даниловом, и у Никиты Столпника заказала, само собой…
– Недалеко же ушла! – фыркнула Хиония Ниловна, явившаяся снять пробу с бабушкиного крыжовенного варенья. – На богомолье надо бы отправиться тебе, Акулина, да внучка прихватить, ведь чудо совершил Господь руками нашего доктора…
– Это ты верно говоришь, надо. Вот Груша… – тут бабушка запнулась, – решится, тогда и сходим с Даней в лавру к Преподобному…
– А что Груня, что Груня? – вскинулась Хиония Ниловна.
Бабушка прошептала:
– Сегодня собралась наконец к доктору пойти, глаза показать, а то ровно пужалась чего… Как только скажу – белее скатерти, смотрит на меня страшными глазами и говорит – не могу! А вот сегодня сподобил Господь… – бабушка осторожными ловкими движениями перекладывала из ладоней в новенький туесок яички. – Хорошие у нас сегодня яйца, Ниловна, желток такой крупный и жёлтый, аж в красноту… Не положить тебе?
– Куда? – отмахнулась просвирня. – Свои девать некуда! Я ведь в посты не вкушаю, да на неделе постные дни, да говею… Некогда яйца-то есть!
– Ну, а доктору пригодятся, у него семья немалая, четверо деток, я слыхала. Да и не ходят нынешние-то образованные в храм, не говеют…
– Последние времена близятся! – провозгласила Хиония Ниловна, подняв палец. – Скоро придут беды на нашу землю великие, Егоровна! Знаешь, что вчера странник у Симеоновской церкви прорёк?
Даня не успел узнать, о чём говорил странник – дверь отворилась, и вошла какая-то девушка. Встала, как у себя дома, прислонилась к косяку двери. Кухня темновата, с низкими потолками, окна заставлены разросшейся геранью – в сумерках лица не видно. Даня с удивлением заметил, что платье на ней, как праздничное у мамани – в пёстрых загогулинках, которые бабушка называла «турецкий огурец».
А повадка вся чужая – лёгкая. Голова запрокинута, как во сне, тонкие пряди по щекам струятся, а узел тяжёлый на затылке того гляди на спину прольётся.
Луч закатного солнца со двора переполз на лицо, и Даня увидел, что лицо девушки, залитое тёплым золотистым светом – маманино. Только стало оно совсем другим, как омытое живой водой. Капельки той воды на ресницах и щеках поблескивают – или это слёзы?
Бросилась к мамане бабушка:
– Как ты, доченька? Что сказал доктор?
– Полотенце велел каждому своё завести, – тихо, задумчиво, как сквозь сон, произнесла маманя. – А через четыре месяца явиться на осмотр.
– Как так?
– А так, матушка – жди внучку, – присела за стол, спрятала лицо в ладонях.
– Слава Богу, Грунюшка! – вскрикнула бабушка.
– Вот радость-то какая! – одобрила и Хиония Ниловна. – Значит, доктор тебя раскусил, греховодницу, да на путь-то наставил… Не забудь, сходи покаяться! А то ведь…
– Тише, тиш-ше…
Маманя приложила палец ко рту и выскользнула из комнаты. Такой её Даня никогда не видел.
Он задумался: какая внучка? Бабушкина? Откуда она возьмётся? Дане говорили, что его самого в кочане капусты нашли. Он не очень верил, но на всякий случай пошёл в огород, осмотрел кочаны – не появилось ли в них чего новенького? Капуста завивалась голубоватыми свёртками, до кочанов ещё было долго. «Через четыре месяца», сказала маманя. Тогда уж холода наступят, капусту всю порубят и в бочки заложат на зиму. При чём тут внучка какая-то?