Одиночка. Трилогия
Шрифт:
— Ты знаешь, а я так и думала. Мне казалось, что ты должен был видеть других людей.
— Нет, я совсем один. У тебя есть родственники на Манхэттене? — тихо спросил я, глядя, как поднимается дымок от чашки с супом.
— Нет, почти вся моя родня живет на юге Калифорнии. Я здесь уже три с половиной месяца, снимаю квартиру в Вильямсбурге — это стразу за Ист–Ривер.
Я молча куснул печенье и отхлебнул супа.
— Мне нечем было их кормить.
— Ты о чем?
— О белых медведях. У меня мало корма — на всех не хватило бы, поэтому я выпустила медведей.
Неужели она считает, что я осуждаю ее, не
— Они не пропадут. Сейчас зима, будут держаться снега и выйдут на север, домой…
— Я им даже завидую, — сказала Рейчел.
— Потому что они сильные?
— Да, пожалуй. Они сильные и обладают врожденным чутьем, чтобы выжить во враждебных условиях и найти дорогу домой. А мы сотни, тысячи лет слабели, превращались в ленивых тюфяков, и теперь шансов выжить у нас — кот наплакал.
За зашторенным окном бушевала непогода. Мне нравилось есть в компании, только вот для Рейчел наш ужин был чем–то вроде обязанности, повинности: она ела, только чтобы завтра у нее были силы кормить и поить животных — ведь без нее они умрут. Скрестив ноги, обхватив пустую чашку ладонями, она смотрела на огонь.
— Ничего, если ты ляжешь здесь? — спросила она, указав на стопку одеял, на которой я сидел.
— Без проблем.
Я расстелил одеяла, выключил фонарик, забрался в теплое «гнездо» и стащил с себя мокрую одежду. Рейчел молча взяла у меня джинсы, рубашку и аккуратно развесила их на стуле возле камина.
— Спасибо, — сказал я.
Она присела возле огня, пошевелила угли кочергой, подложила еще одно бревнышко и пошла ложиться, выключила лампу. В темноте я завороженно наблюдал, как пляшут, отражаясь на потолке, красноватые языки пламени. В маленькой комнате мне было тепло и уютно — наверное, лучше, чем когда–либо до этого.
— Я могу остаться и помогать тебе. Хочешь?
Рейчел молчала, но я знал, что она не спит и все слышит.
— Или…Или я найду Фелисити, и мы — если ты согласишься, — мы вместе попробуем выбраться с Манхэттена.
Конечно, бесполезно было предлагать это Рейчел: ни за что, никогда она не согласится бросить своих беззащитных подопечных. Я был уверен, что где–то в глубине души ей очень хотелось домой, но она не могла — просто не могла — оставить зоопарк. Что должно было случиться, чтобы Рейчел передумала?
Она долго молчала, и я уже начал засыпать. Вдруг Рейчел заговорила. По голосу стало ясно, что она и не думала спать, а внимательно слушала меня, взвешивала «за» и «против».
— Что бы мы ни решили — особой разницы нет.
— А что мы можем решить? Мы застряли в этом городе: ни туда, ни сюда.
11
Наступило ясное солнечное утро, но просыпаться никак не хотелось. Я перекатился с бока на спину и лежал, уставившись в потолок. На какое–то время мне удалось забыть, где я. Впервые за тринадцать дней я спал крепко и спокойно.
Часы показывали четверть десятого. Я потянулся: из–за лежания на твердом болела спина. Посплю еще пару минут, подумал я и стал проваливаться в сон. Вдруг подскочил на постели, как от внезапного толчка: двадцать минут десятого! Меня замутило от страха. Я же обещал ждать Фелисити возле входа на каток! Нельзя опаздывать!
За ночь одежда высохла — спасибо Рейчел. Кроме того, она оставила мне чистую футболку и пайту с капюшоном. На столе лежало десятка полтора
Завтракать я не захотел, хотя на столе стояли растворимая каша и молоко: времени не было.
Рейчел кормила в вольере обезьян. Я не стал звать ее: просто ждал, пока она выйдет, переступая с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть.
— Ты уходишь? — спросила она совсем без удивления, не прерывая работы: будто у нее и секунды нет остановиться и поговорить.
— Ненадолго, — ответил я. Пришлось почти бежать, чтобы догнать ее и идти рядом.
Рейчел подошла к большой бочке, вытерла рукавом бровь. Она заглянула в бочку, чуть приподняла ее, оценивая, сколько там еще осталось. Внутри лежали мятые подпорченные фрукты, проросшая картошка, какие–то овощи. Рейчел зачерпнула и высыпала в ведро полный ковш, подумала и добавила еще немного.
— Когда у животных кончится корм?
— У барсов осталось еды на четыре дня. У других хищников еды чуть больше, но ненамного: морским львам хватит дней на шесть–семь. Остальным я постараюсь растянуть рацион хотя бы на две недели.
— Ясно. Разберемся.
— В смысле?
— Я вернусь с едой, — объяснил я, застегивая куртку. — Принесу, сколько смогу.
Рейчел остановилась перед входом в Тропическую зону, опустила ведро, посмотрела на меня:
— Ты серьезно?
— Конечно, — ответил я, подтягивая лямки рюкзака. — Мне все равно идти в город, а животным нужна еда.
— Ты уходишь прямо сейчас?
Взглянув на часы, я кивнул.
— Хочешь найти эту девушку?
— Я же оставил ей записку.
— А если… — начала Рейчел и замолчала. По ее лицу пробежала тень.
Она, вроде, не сомневалась, что с Фелисити все в порядке, так за кого она переживала: за себя, за животных? Или за меня? Я не мог этого понять.
— Я вернусь сегодня до темноты, — я не дал ей закончить фразу, потому что и так знал, что она скажет: «А если она не придет?» или даже «А если она погибла?». — И принесу столько еды, сколько смогу.
Рейчел кивнула. Я подошел и обнял ее — какой же маленькой и хрупкой оказалась эта девушка.
Я разжал руки и отступил назад. Рейчел не шевельнулась, лицо ее не выражало ничего, кроме усталости. Потом она снова принялась за работу. Ну и ладно: пусть не верит мне, посмотрим, что она скажет, когда я приведу Фелисити и принесу столько всякой еды, что ей и не снилось.
Через двадцать минут я вышел на пересечение Пятой авеню и Пятьдесят седьмой улицы Ист. Стоявший на углу Пятьдесят седьмой и Пятьдесят шестой улиц небоскреб рухнул и завалил перекресток. Скорее всего, этой ночью, потому что на развалинах вообще не было снега, а вокруг ноги проваливались аж по колено. Огромная куча обломков «жила» своей жизнью: какие–то куски, предметы сползали, падали, производя самые разные звуки. Я присмотрелся: вот погнутая тележка для перевозки почты — ей больше не суждено ездить прямо; вот упавший на бок кожаный диван без единой царапины; вот разбитый телик, а рядом — целехонький бокал; вот оторванная человеческая нога — белая, как снег.