Одиночное плавание
Шрифт:
Еремеев молчит.
– Твой поступок, Гардиашвили, расцениваю как вредительский. Попытка споить своего командира, попытка разложить советского старшину…
Выразительный взгляд на краснеющего Еремеева.
– Пьянка на борту - корабль отстраняют от призовых стрельб. Вам экипаж за это спасибо скажет?! Идите оба и подумайте, как вредно пить что-либо, кроме молока… Отставить! Гардиашвили, поднимись на мостик и вылей эту гадость за борт. На неси. В руке не дрогнет пистолет…Грелку отдашь доктору. Пригодится в хозяйстве. Пошли, Сергеич, дальше!
Я
По короткому трапу спускаемся в трюм. Луч фонарика нащупывает в ветвилище труб круглую голову матроса Дуняшина. Голова уютно пристроилась на помпе, прикрытой ватником.
– Прилег вздремнуть я у клинкета… Подъём!
Дуняшин вскакивает, щурится.
– А кто будет помпу ремонтировать?
– ласково вопрошает старпом.
– Карлсон, который живет на крыше? Хорошо спит тот, у кого матчасть в строю. Иначе человека мучают кошмары… Чтобы к утру помпа стучала, как часы на Спасской башне. Ясно?
– Так точно.
Верное правило подводника - отдыхать только тогда, когда порученная тебе техника готова к немедленной работе.
8.
Из-за пурги переход на береговой камбуз отменили, ужин будет на лодке сухим пайком. Коки кипятят чай и жарят проспиртованные «автономные» батоны: лодочный хлеб не черствеет месяцами, но, если не выпарить спирт-консервант, он горчит.
У электроплиты возится кок-инструктор Марфин, вчерашний матрос, а нынче мичман. Фигура его невольно вызывает улыбку: в неподогнанном кителе, до коленей, с длинными, как у скоморохов, рукавами, он ходит несуразно большими и потому приседающими шагами. По натуре Марфин из тех, кто не обидит мухи, незлобив, честен. Родом из-под Ярославля, служил коком на береговом камбузе, пошел в мичманы, чтобы скопить денег на хозяйство. По простоте душевной он не скрывает этого. В деревне осталась жена с сынишкой и дочерью.
У Симбирцева к Марфину, как, впрочем, ко всем, кто пришёл на флот за длинным рублем, душа не лежит. Симбирцев смотрит на кока тяжёлым, немигающим взглядом, отчего у Марфина все валится из рук. Горячий подрумяненный батон выскальзывает, обжигает Марфину голую грудь в распахе камбузной куртки.
– Пар валит - пища готовится. Дым валит - пища готова… - мрачно произносит старпом.
– Для чего на одежде пуговицы?
– вдруг осведомляется он.
– Застягивать, - добродушно сообщает Марфин.
– Во-первых, не «застягивать», а застёгивать. Во-вторых, приведите себя из убогого вида в божеский!
Марфин судорожно застегивается до самого подбородка. Косится на китель, висящий на крюке: может, в нём он понравится старпому?
– Эх, Марфин, Марфин… тяжёлый вы человек…
– Что так, товарищ капитан-лейтенант?
– не на шутку встревоживается кок.
– Удивляюсь я, как вы по палубе ходите. На царском флоте вас давно бы в боцманской выгородке придавили. В борще - окурок! В компоте - таракан! Чай…
Окурок и таракан - это для красного словца, чтобы страшнее было. Но готовит Марфин и в самом деле из рук вон плохо.
– Вы - старший кок-инструктор. Вы по отсекам, когда матросы пищу принимают, ходите? Нет? Боитесь, что матросы перевернут вам бачок на голову? Деятельность вашу, товарищ Марфин, на камбузном поприще расцениваю как подрывную.
Марфин ошарашенно хлопает ресницами. Мне его жаль. Он бывший шофер. «Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник…» Беда и для экипажа, и для Марфина. Что с ним делать? Списать? Переучивать? И то и другое уже поздно.
Марфина раздобыл помощник командира лейтенант Руднев. Привел его сияющий: «Вот вам кок-инструктор! Целый мичман». Через неделю марфинской стряпни командир, старпом и я отправились к Медведеву с тайным умыслом - обменяться коками. Командир «сто пятой» обожал меняться всем, чем только можно и нельзя: торпедопогрузочными лебёдками и сходнями, книгами и швартовыми тросами, часами и фуражками. Для отвода глаз завели речь о фирменном сервизе, который украшал стол медведевской кают-компании, с военно-морскими вензелями и золочеными якорями.
– На кой черт тебе сервиз?
– с неподдельным пафосом уговаривал коллегу Абатуров.
– Все равно в автономке побьете… А нам ещё московскую комиссию принимать.
Мы тебе за него новенькую пишущую машинку дадим.
– «Москву»?
– сардонически усмехался Медведев.
– Что ты! Что ты! «Олимпию»!
– И новый прожектор, - расщедрился Симбирцев.
– И новый аккордеон, - добавил я.
Медведев задумчиво поглаживал бело-голубой сервизный чайник.
– Н-да… Сервизец-то у меня на шестнадцать персон, - набивал он цену.
– На заказ делан. Бойца в Ленинград посылал. У него батя на фарфоровом заводе главный художник… Н-да…
– Вот что!
– Абатуровская ладонь преотчаянно рубанула воздух.
– Так и быть… Кто у тебя кок-инструктор? Старший матрос? А у нас целый мичман!
– В «Славянском базаре» шеф-поваром работал, - ввернул старпом.
– Забирай, черт с тобой! Давай нам своего старшого.
– За такой сервиз ничего не жалко.
Мы с Симбирцевым дружно состроили печальные мины: «Как? Лишиться нашего Марфина? Ради каких-то тарелок?»
– Товарищ командир… - умоляюще воззвал Симбирцев.
– Может, лучше Еремеева отдадим? Моторист - экстра-класс.
Марфина!
– отрезал Абатуров и протянул Медведеву ладонь: - По рукам?
– Э, погоди… Дай-ка мне взглянуть на ваше сокровище.
«Сокровище» было уверено, что «Славянский базар» - это что-то вроде центрального рынка, что анчоус - это разновидность соуса, а на последний медведевский вопрос, умеет ли он готовить картофель фри, кок честно признался, что зато он умеет крутить баранку.
– Э, нет, ребята!
– погрозил нам пальцем Медведев.
–
За вашего кока я не дам и битой тарелки из моего сервиза.