Одиночное плавание
Шрифт:
Вещи, а затем и провизию грузили сразу в три люка - торпедный, рубочный и кормовой аварийный.
«Четыреста десятая» уходила на глубоководное погружение. Из всех предпоходных испытаний это - проверка прочного корпуса на предельной глубине - самое серьезное.
Подводная лодка вытягивала свое длинное тело из узкого просвета между стенкой и соседним корпусом медленно, плавно, бесшумно, как хорошо смазанный клинок выходит из ножен. Со времен финикийских триер военные корабли были узкими и длинными.
Отсеки - стальные наши траншеи. Приходишь из города, спускаешься в них - и испытываешь такое же чувство, как солдат, вернувшийся из тыла на передовую.
Перед выходом в море - дифферентовка. Мы погружаемся прямо в гавани, чтобы уравновесить лодку под водой, перегоняя балласт то в носовые, то в кормовые цистерны. Мы погружаемся на виду города и на виду гидрометеопоста.
Я навел зенитный перископ на гору Вестник. Сквозь угломерную сетку увидел потемневший от непогоды сруб, оплетенный паутиной антенн, и сигнальную мачту на месте сверженного креста. Алтарную апсиду прорезало панорамное окно. Мощные призмы перископа приблизили его настолько, что стал различим и силуэт женщины с пушистыми волосами… Странно было видеть её отсюда, из-под воды, из мира почти потустороннего. Я крал её взглядом… Но тут боцман сработал рулями - и стекла перископа залила тусклая зелень глубины.
А когда всплыли, командир опустил перископ в шахту.
Волны выгибают позлащенные солнцем спины. Ветер срывает с них гребни, разбрызгивает пену, и в водяной пыли вспыхивают недолгие радуги. Мы выходим из каменных ворот фиорда.
Разошлись в заливе с атомоходом. Редкое зрелище: в море атомные подводные лодки на поверхности не показываются, всплывают они только перед входом в родную базу.
С хорошо скрытой завистью разглядываю атомарину в бинокль: лобастая, осанистая, с острым плавником кормового стабилизатора… Конечно, там мощь, там скорость, там комфорт, но и «дизелюхи» не лыком шиты. Мы со своим подводным электроходом более бесшумны, а значит, менее заметны, у нас своя тактика, свои цели. За нами, наконец, полвека истории - две мировые войны.
Мы проходим сквозь армаду судов, дрейфующих на внешнем рейде. Сонные от томительного ожидания лоцманского катера, убаюканные мертвой зыбью, рефрижераторы и контейнеровозы, сухогрузы и танкеры при виде змеиного тела субмарины слегка вздрагивают и почтительно расступаются. По крайней мере, так кажется. Наверное, оттого, что с какого-то буксира заполошно взвизгнула сирена.
Всё-таки морские суда, машинные существа, которые человек охотно наделяет душой, должны испытывать свои межвидовые приязни и неприязни. Я уверен: все танкеры испытывают друг к другу особую симпатию, как, к примеру, киты. А все надводные суда испытывают к подводным лодкам общеродовую ненависть, смешанную со страхом. Две мировые войны - достаточное основание подобному чувству…
Ещё не рассвело, а уже смеркается. Слезливо поблескивают первые звёзды. звёзды, наши вечные ночные соглядатаи, надоели. Хочется солнца - обильного, горячего, животворного. звёздная соль выедает глаза. Промыть бы их солнечным светом!
Стоим на мостике, смотрим в разные стороны. Забыта береговая суета. Настроение у всех приподнятое - вырвались на простор морской волны, подальше от всяких комиссий, инспекций, проверок, смотров… «Любовь к морю, - шутит Симбирцев, - прививается невыносимой жизнью в базе».
Святое море, грешная земля…
Море мягко прогибалось, не образуя валов, и так же плавно вздымалось, будто и в самом деле дышало. С мостика одним глазом видна бескрайняя вода, другим сквозь рубочный люк шахты - человек, внедренный в эту воду развалом бортов.
С некоторых пор мне неприятно смотреть на отверстия, из которых поднимается вода, - будь это слив ванны, решетка переполненного уличного водостока или шпигат на мостике лодки. Почему люди боятся смотреть в темную трубу колодца, где сумрачно поблескивает вода? Почему в сказках колодцы заселены водяными, ведьмами, доброй и недоброй нежитью? Может быть, потому, что трубка, наполненная жидкостью, - простейшая модель живого организма?
Нынешний поход чем-то неуловимо отличается от всех прочих, внешне точно таких же. Ах, да! Глубоководное погружение…
Чайки как-то странно обрывают свой полет, взмывая яад нашей рубкой круто вверх.
Старпом в кают-компании цыкнул на лейтенанта Симакова, наяривавшего под гитару: «Не везет мне в смерти, повезет в любви!…»
Командир хмурится. Утром не ответил на мое приветствие…
Абатуров поднялся на мостик в меховой куртке, кожаной шапке и валенках с галошами. Свежий норд-ост продувал и канадку, и шапку сквозь швы, так что пришлось пожалеть, что толстый шерстяной свитер из аварийного комплекта остался в каюте под подушкой. Абатуров принял от старпома командирскую вахту и отпустил иззябшего Симбирцева вниз, в машинную теплынь центрального поста.
Против закатной полосы стояла луна, розовая от догорающего дня. Под луной переваливался в волнах длинный чёрный нос субмарины с розовым же оскалом акустической антенны. Абатуров смотрел с высоты рубки, как по черному лаку корпуса пробегают водяные затоки. Все это он видел в сотый, а может быть, в тысячный раз утром перед выходом он нашёл в центральном посту газету, забытую Башиловым на конторке вахтенного офицера. Пробежал шапку: «Бессмертный экипаж. Сорок лет пролежала на дне советская подводная лодка…» Сжалось сердце: может, отцовскую «щуку» нашли? Нет, черноморскую. Батя погиб здесь, на Севере, в конце войны, где-то за Нордкапом.
2.
«Море, море… Да разве может оно быть могилою?
– спрашивал Абатуров и сам себе отвечал: - Кусок железа опусти в волну, и он зазеленеет. Все живое на земле вышло из тебя… Не верю, что все, кого ты не отпустило, кого приняло в себя, - тлен и прах. Они наверняка живут в синем твоём плену на никому неведомых подводных плато и в каньонах… Ну зачем тебе мой отец, море? Разве мало тебе душ отдано на откуп? Тысячи и тысячи… Подводные рати… Ну отпусти его хотя бы на минуту! Дай перемолвиться словечком и забирай снова. Ну что тебе стоит, чтобы вынырнул он из той вон волны! Пусть подгребет сюда, присядет на камень. Я, так и быть, не брошусь ему навстречу, и он не перейдет черты прибоя. В одних летах мы с ним нынче, в одной должности, и нашивок на рукаве у нас поровну.
Ах, батя, батя… Неужто они тебя и в самом деле потопили?»
«Не горюй, сын. Мой корабль на ровном киле. Просто легли на грунт. Весь экипаж - на боевых постах. По готовности номер один… Твои как дела?»
«Все нормально, батя. Ходим не по морям - по океанам… Вот только с женщинами мне не везет: одна ушла, другой не верю… Женщины, они, как кошки, моря боятся. Тебе повезло с мамой. Сейчас таких нет. Да и мама теперь уж не та. За меня переживает: «Судьбу искушаешь. Отцу на роду было написано… А вдруг и тебе передалось?!» Свечи за меня ставит. А мы воюем. Под Африку ходим… Куда же ты, батя? Постой! Дай руку! Может, убежим?! Может, успеем, не догонит оно, море-то…»