Одинокие следы на заснеженном поле
Шрифт:
Юрий запустил в волосы пятерню и, расправляя на стороны, расчесал спутанные пряди, пропуская их меж гребня пальцев, привычно приглаживая прическу.
Так и не сдвинулась с места вереница подсвеченных внутренним огнем красных сигналов, резко выделявшихся в темнеющем, неумолимо поглощающем твердые предметы, потустороннем, изнаночном ночном бытии.
Он собрался было обратиться к водителю, но тот, неудачно бросив очередную докуренную сигарету в решетку ливневки и мстительно растерев попавшийся под ноги бычок подошвой широкой туфли, полез обратно за руль. Не меньше чем наверняка, не желая обсуждать свое бездействие. Счетчик, поклацывая на полных числах,
«Не надо сообщить отцу, сказать, что мы подъезжаем?.. Мы не опоздаем?»
«Нет, уже близко. Время есть, успеем. Закрывай, на улице холодно».
Мать улыбнулась, вспомнив, может быть, что в ответ на подобную просьбу дома сын, по-юношески ерничая, всегда сомневался, станет ли от этого снаружи теплее, – и послушно отделилась бесшумно поднявшейся прозрачной перегородкой, продолжив перебирать в памяти минуты прощания с мужем.
Проделав мысленный путь в детский сад и обратно по оказавшемуся не таким уж просторным, как представлялось в детстве, тротуару и раздумывая о неразрешимых противоречиях жизни, Юрий внезапно ощутил, в каком представляющемся полным покоя колодце амфитеатра восседаем мы, лицезрея спектакль жизни. В действительности, вжатые в скамью мощным нисходящим потоком, окруженные вихрем мглы, не осознавая разыгравшейся вокруг стихии ревербератора спиральной волны, набирающей все большую крутизну и скорость и завершающейся глазом циклона, где царит этот созерцательный обманчивый штиль при ясном небе.
Борясь за нас, беспредельный свет и беспредельный мрак сходятся, вызывая бурю уже в нас, перетекая друг в друга, из одного состояния в другое, как монада инь-ян дуализма белой и черной волн вечности; как в спирали свивающиеся змеи Кадуцея – символа Гермеса, – взаимодействуют в нас силы активного жизненного расширения и пассивного смертельного сжатия, противоположные энергии, положительная и отрицательная.
Принцип же неразличимости части и целого не позволяет – что противоречит слишком здравому рассудку – отличить однозначно и точно бесконечно малую величину от бесконечно большой, – так замыкаются элементарная частица, человек и мир в целом, человечество, наши страдания, мечты и радости с общей болью, отчаянием и эйфорией.
Юрий встряхнул головой, сбрасывая мысли, резким движением выпростал руку из рукава, выгнул запястье со стальным обручем наручных часов, извлек телефон из кармана куртки и, повертев в пальцах, поглядел на фонарь…
IV
Свет, видимый льющимся усеченным конусом из тонкого белого пластика раструба плафона, слегка пожелтевшего от времени, с расплывающимся палевым пятном от близко расположенной лампочки, незримо связанный со щелчками далекого электрического автомата, замигал. Казалось, не гас совсем, но и не загорался на полную мощность: невозможно было заметить переходы, как бывает от перепада напряжения в сети.
Старик с силой зажмурился. Предельное сгущение тьмы дает вспышку света – торжество света оборачивается слепотой. Бесконечный переход света во тьму и обратно, как борьба добра и зла, где белый свет – это и Бог в белых одеждах, находящийся в ослепительном мраке, и Белый Всадник междоусобиц, лжепророчеств, чумы в кромешном свете.
Белый цвет – гармоничное сочетание всех цветов, чистота, успокоение, духовность и цвет апокалипсиса, смерти, начинающей все наново.
Нашарив ладонью на полу переключатель на проводе, он нажал на кнопку, погасив торшер.
Еще раз старик зажмурил веки: ему хотелось положить конец воспоминанию о дне отъезда жены, но от ясной картины минувшего не сразу удалось отрешиться. Так что он, мысленно блуждая в потемках, надолго замер, откинувшись в кресле и не раскрывая глаз.
Когда они в последний раз в жизни переехали – сюда, в удаленный район тогдашних новостроек, соседствовавших со старыми одноэтажными халупами, разменяв большую квартиру в центре на эту и вторую для Михаила (у него родилась дочка), – в их квартале, подсоединенном по временной схеме, поначалу часто отключалось электричество. На подстанции оборудование барахлило. Коротали, бывало, вдвоем с женой вечера при свечах. Как в старину.
Дала о себе знать спина, занемев от неподвижного сидения, несколько позвонков в нижнем грудном отделе сделались горячими. Старик подложил руку под поясницу, утвердив костяшки пальцев на чувствительном проблемном участке, осторожно поерзал в кресле, пытаясь найти удобное положение, чтобы задавить боль, насильно загнав ее внутрь.
– И профессора, Юра, ничем не могут помочь, – запоздало пожаловался он сыну, – значит, время приходит. То есть уходит, и нам пора уходить… Меня вот никак не забирают… Туда… Сколько еще?
Меня он не забрал… Не вызвал к себе…
Старик задумался, странным образом перестав на время размышлять о чем-то конкретно; мысли стремились к общему, влиться в некий единый поток, вихрем воронки раскручивавшийся от кружившейся головы и поднимавшийся выше и выше.
Сигнал телефона, на который он надеялся и коего непрестанно и терпеливо ждал, вывел его из оцепенения. Он, насколько мог быстро, к шестому зуммеру, подошел к аппарату.
– А, ты, Григорьич… Почему не рад? Рад. Молодец, что позвонил. Когда в гости придешь, я ж все жду?.. А сегодня, как же так?.. Ладно, ладно, давай продолжим, чего уж там. Неймется проиграть?.. Ну-ну, попробуй, свежо преданье…
Он оперся локтем о столешницу, нависая над шахматной доской, и, продолжая разговаривать, двинул пешку за черных. Григорьич наконец определился с ходом.
– Я взял эту пешку, конечно, а что ты думал? У нас так…
Несколько раз скептически угукнув в ответ на необоснованную самоуверенность партнера, он выдвинул тяжелый стул из массива дерева, так что его ножки, скребя по полу, издали надсадный звук, и подсел к столу.
Румынский гарнитур.
– Да… Ты так долго думаешь, что я буду настаивать на игре с часами. А, боишься!.. Ладно…
С Асей в Москве покупали, когда возвращались из длительной командировки. За границей работали. Ребята в гостинице дожидались. Долго они петляли по огромному, торговавшему на чеки Внешпосылторга магазину (с синей полосой – за работу в странах СЭВ, с желтой – в развивающихся, ценнее всего – бесполосные: капстраны), заставленному всевозможной мебелью, что при тогдашнем повсеместном дефиците вызывало сложные чувства: трудно скрываемую радость от неожиданно открывшихся возможностей и вместе с тем – подспудную неловкость за них. Сразу жилую комнату тогда купили и кухню. Контейнером отправляли по железной дороге. Сколько же ему лет, гарнитуру этому?..