Одинокие
Шрифт:
«Бежит. Будто косу заплетает, – усмехнулась та, что стояла за забором. – Эх, все-таки ограниченное поле зрения – существенный недостаток! И не хорошо, не правильно, не профессионально! Лучше было бы мне взобраться на дерево и оттуда – наблюдать и действовать. Впрочем, и это не идеально. – Она вздохнула и затянулась, обнажив скулы. Стало заметно, как она худощава. – Но неважно, – продолжала она размышлять. – По большому счету, совсем не важно! Свидетель? Если эта девушка, и в самом деле, посторонний свидетель… Что ж, и она станет действующим персонажем! И необходимым, и полезным».
Докурив, она затушила окурок о
Александр застонал. Женщина нагнулась и подняла валявшуюся на мокром асфальте сумку. Не отрывая взгляда от раненого, лежащего на тротуаре, и, не заглянув вовнутрь, точно зная, что – там, она запустила в нее руку… В следующий миг в ней оказался «марголин» – большой, черный пистолет. И хотя он, в общем-то, не казался громоздким или тяжелым для её кисти, поднимать его в этот раз нужды не было никакой.
Она направила ствол ему в голову.
Он закрыл глаза.
Плавное усилие указательного пальца…
Он опять не услышал выстрела.
Пуля пробила левую теменную кость и, неся на себе микроскопические частицы волос, кожи, крови и костной пыли, вошла в мягкую ткань головного мозга. Вращаясь по оси и постоянно увеличивая свою амплитуду, она прожгла в нем широкий туннель и ударилась в череп изнутри, но не разбила его, а, отскочив от препятствия, как мяч, закружилась, завертелась в замкнутой полости, превращая вещество мозга в кашу, и, наконец, нашла для себя «слабое место» и вышла наружу через левую глазницу, взорвав глаз, словно под ним была заложена крошечная бомбочка. И кровь обильно залила лицо.
Двадцать третье сентября. Мир прекратил свое существование в девятнадцать тридцать.
Пальцы, сжимающие рукоять пистолета, разжались. С негромким стуком «марголин» упал на землю.
Она развернулась, так и не посмотрев на него из-за плеча в последний раз.
Очередной порыв ветра ударил в зонт, недавно выпавший из руки покойного, лежавший доселе в стороне, в двух шагах. А потом – еще раз. Как в щит на поединке и сломив сопротивление, покатил черный капроновый купол коротким полукругом вокруг его оси – его же ручки и, развернув вогнутой поверхностью на себя, подхватил, поволок и отбросил подальше.
Александр очнулся. Первая мысль, что пришла ему на ум, – его разбудил звук. Кто-то постучал в дверь? Нет, не то. Звук был необычным. Он усиливался, становился громче, резче, быстрее, будто его источник все время приближался.
«Напоминает стук кастаньет, выбивающий ритм фламенко», – удивился Александр.
Он уже успел оглядеться. Он лежал не в постели, а на асфальте, прямо в центре широкой дождевой лужи, посередине улицы. Было светло, и хотя что-то, наверное, попало ему в левый глаз – этим глазом он сейчас видел определенно хуже, чем другим, тем не менее, все предметы, окружающие его, были видны, на удивление, четко, ярко и даже как-то объемно – казалось, что всё вокруг стало вдруг выпуклым, переполненным своей напряженной сутью. Свет же лился, как ему и положено, сверху. Он был серебряный и мягкий.
Александр встал. Улица была ему знакома. Здесь он живет, вспомнил он.
По ней сновали люди. Они проходили мимо и не замечали его. Брызги из-под их каблуков порою падали ему на брюки – наплевать.
Идти домой ему расхотелось, и, развернувшись, он направился в сторону противоположную. Не дойдя до поворота, он подошел к маленькой пристани, что приютилась тут, на дороге, будто обычная аптека. Не отвязывая лодку и не беспокоясь о веслах (и уключин-то не было), он забрался в неё и оттолкнулся…
Лодка плавно сместилась к фарватеру.
Серебряный свет начал блекнуть.
Глава 2. Спальня с картинами
И не кабинет, а так, одно название. Табличка с фамилией на фанерной двери. Два стола встык. Три стула. Металлический несгораемый шкаф: большой, неровно-угловатый, облезлый. Еще один шкаф, для бумаг. Тот завален картонными папками: толстыми или тонкими, потрепанными или новенькими. (На них на всех – одинаково густой слой серой пыли). Старенькая пишущая машинка. Чайник. Тесно, жарко.
Чайник кипел.
–Убийство, Ростислав Станиславович, – устало произнесла Зина, аккуратно положив телефонную трубку на рычаг.
– Суки, – откликнулся Яковлев, подтверждая, информацию – услышал.
Поймав курсором крест, означающий – закрыть файл, он щелкнул по нему мышкой, обеими руками потер виски и вопросительно посмотрел на Зину.
– Машина будет! – сообщила Зина хорошую новость, прибереженную ею напотом.
– И чая попить не успеем, – только произнеся эту фразу, Яковлев ощутил – во рту и в самом деле пересохло.
Впрочем, хотелось Яковлеву не чая. А разговаривать ему не хотелось совсем, но…
– Ну, кого? Кого там, буквально, грохнули? – спросил он через силу.
– Господина Терехова. Известного в городе предпринимателя, – охотно ответила Зина. – Вам повезло. Дело, вероятно, станет громким, – добавила Зина искушающе и в то же время язвительно.
– Посмотрим, – на этот раз Яковлев посмотрел на Зину. Презрительно.
Бог обделил Зину ростом. Она была почти коротышкой – метр пятьдесят, пятьдесят два. Помимо этого недостатка, Зина была умной и наблюдательной, и умела это скрывать. Еще она была толстой и неуклюжей, как валенок, говорили про неё, и близорукой. Но за толстыми линзами, вставленными в уродливую оправу, пряталось миловидное личико и карие лучистые глаза. И слава Богу, Яковлев этого не замечал. Она почти нравилась Яковлеву. Она не вызывала у него раздражения. Ну, если только самую малость. А про серебряную серьгу в виде двух сердечек, прислоненных друг к другу, одно – побольше, другое – поменьше, что была вставлена у неё в пупок, Яковлев и не подозревал.