Одинокий Адам (Сборник)
Шрифт:
А потом пришла мучительная минута, когда все прояснилось, и эта ясность полоснула Крейна, словно острый нож.
Я схожу с ума, подумал он, воспаление перекинулось на мозг. Ни Эвелины, ни Холлмайера, ни неведомой опасности нет. Даже адские духи должны были погибнуть в пламени, охватившем планету. Никого, кроме меня, нет и не может быть. Есть я — в предсмертной агонии. Я умираю. Когда я исчезну, навсегда исчезнет все. Останется только серый мертвый пепел.
А какое-то движение позади Крейна все-таки было…
И вновь заговорил древний как жизнь инстинкт самосохранения. Крейн
Вот оно. По пепельной пустыне медленно передвигалось серо-коричневое пятно. Крейну удалось за шумом отдаленного дождя расслышать шорох чьих-то шагов; удалось рассмотреть, как поднимаются в воздух легкие клубы пепла. Крейн осторожно нащупал в рюкзаке револьвер, одновременно пытаясь осмыслить происходящее.
Тем временем, серо-коричневое пятно приблизилось настолько, что, глянув на него еще раз, он все понял.
Амбер в ужасе бился у него в руках и убежал, стоило им коснуться земли…
— Это же Амбер, — пробормотал Крейн и приподнялся. Собака замерла.
— Ко мне, дружище! — крикнул он охрипшим голосом, — ко мне!
Крейн был вне себя от радости. Только сейчас он ощутил, в каком лютом одиночестве был все это время. Абсолютное одиночество в абсолютной пустыне… И вдруг оказалось, что его жизнь — не единственная на планете, есть еще одна, дружественная жизнь. Она — воплощение любви и преданности. И в нем снова воскресла надежда.
— Ко мне, приятель, — повторил Крейн, — иди, иди…
И осекся. Пес, ощерившись, попятился. Крейн увидел клыки и вывалившийся язык. От собаки остались кожа да кости. В сумеречном освещении глаза светились красноватым огнем. Машинально Крейн позвал Амбера еще раз — пес зарычал. От его рыка поднялось облачко пепла. Да он же просто голоден, подумал Крейн, сунул руку в рюкзак — собака снова зарычала — достал плитку шоколада, аккуратно снял бумажную обертку и фольгу и швырнул шоколад Амберу. Бросок получился неуверенным и слабым, шоколад не долетел до собаки. А она, как дикое животное, сначала застыла в нерешительности, потом осторожно подкралась к пище и жадно заглотила ее. Слизывая прилипшую к пасти пыль, собака продолжала красться к Крейну.
Ему стало страшно. Он чувствовал, что это уже не друг. От любви и преданности не осталось ничего. Любовь и преданность покинули Землю вместе с жизнью. А голод остался…
— Не может быть, — прошептал Крейн, — мы последняя жизнь на Земле, неужели мы сейчас бросимся друг на друга, и один из нас нажрется… Нет, невозможно…
Однако Амбер приближался. Он подбирался боком, обнажив в оскале белые острые зубы. И наконец, не обращая внимания на пристальный взгляд Крейна, с глухим рычаньем прыгнул.
Крейн, защищаясь от клыков, загородился рукой, но сила удара швырнула его назад, и вся тяжесть Амбера пришлась на его изувеченную ногу. Он закричал от боли и свободной правой рукой стал наносить слабые удары, почти не чувствуя, как левую рвут зубы. Потом, ощутив под собой что-то твердое, понял, что лежит на револьвере. Он обронил его, разворачивая шоколад.
Крейн вытащил из-под себя револьвер, моля Бога, чтобы спуск не оказался засоренным. В этот миг пес отпустил руку и попытался вцепиться в горло.
Крейн стрелял и стрелял, пока грохот не превратился в сухие щелчки. Перед Крейном лежал Амбер. По его телу, рассеченному пулями почти пополам, еще пробегала дрожь.
Серый пепел вокруг тела превращался в красную липкую грязь.
Эвелина и Холлмайер печально смотрели на изуродованное тело собаки. Эвелина плакала, а Холлмайер привычным жестом приглаживал волосы.
— Это конец, Стивен, — сказал он, — ты убил часть самого себя. Нет-нет, ты еще будешь жить, только не весь. Это останки твоей души. Похорони их.
— Ничего не получится, ветер все равно сдует пепел, — ответил Крейн.
— Тогда сожги их.
Кажется, они помогли запихнуть тело Амбера в рюкзак, раздеться ему самому и уложить одежду под рюкзак. Ладонями они прикрывали спички от ветра, пока ткань не занялась, потом раздували слабенький огонек, а он никак не разгорался. Крейн долго возился с костром, пока не вспыхнуло пламя. Потом повернулся и снова пополз к морю. Он был голый. У него не было ничего, кроме едва теплящейся жизни.
Теперь он был в отчаянье. Оно сделало его нечувствительным к остервенелому дождю, к острой боли, которая простреливала почерневшую ногу до самого бедра. Он полз. Локти — колено, локти — колено… Полз, безразличный ко всему: к черному глухому небу, к безнадежно-серой пепельной равнине. И даже к тускло заблестевшей впереди воде.
Это было долгожданное море — остатки старого или уже зарождающееся новое. Когда-нибудь оно заплещется в безжизненных берегах. И само навсегда останется безжизненным. Мертвым морем в мертвых берегах. На Земле будут царить скалы, камни и пески, вода, снега и льды. Жизни больше не будет. Что может изменить он один — Адам, у которого нет Евы?
С берега ему радостно помахала рукой Эвелина. Она стояла у белого коттеджа, и ветер играл ее платьем, подчеркивая чистые линии тела. Когда Крейн подполз ближе, она бросилась навстречу и подхватила его под плечи. Она ничего не говорила, а только помогла преодолеть тяжесть раздираемого болью тела.
Крейн все-таки дополз до моря.
Это был не бред: и после того, как Эвелина и дом исчезли, Крейн продолжал ощущать, как в лицо ему плещет прохладная вода. Тихо-тихо. Почти беззвучно… Ласково…
Я добрался до моря, подумал Крейн. Адам без надежды. Одинокий Адам.
Он сполз в воду поглубже, и вода омыла его измученное тело — ласково, как мать, купающая дитя.
Крейн лежал навзничь и смотрел в высокое грозное небо. Им снова овладевали отчаяние и обида.
— Это несправедливо, — шептал он, — нельзя, чтобы жизнь погибла, она прекрасна, нельзя, чтобы она исчезла из-за одного безумца.