Одинокий
Шрифт:
– Сюда, сюда, – махал им озабоченно монашек, приглашая зайти. Пахнуло сыростью. Так и есть: полки вдоль стен и отгороженная комнатка, совсем крохотная, полумрак и запущение.
– Здесь старец и живёт. Тут церковный склад ранее был. Полки вот. Свечи здесь хранили, утварь разную. Сейчас в нём надобности нет, старец и попросился жить тут.
– А вы где живёте?
– В селе. Мы домик купили поближе к храму, у нас участок большой, строиться ещё будем. Нас ведь теперь уж пятеро. Монастырь хотим организовать. Если Владыко благословит.
Владыко молчал
– Как вам, уважаемый Анатолий Дмитриевич, инициатива снизу? Я, как и вы, был в неведении. Приятно удивлён. Думал, приеду к развалу. А тут такие дела творятся. Удивительно. Просто удивительно.
– Я думаю, Владыко, что всё же ваше участие в этом присутствует. Не будь такого наставника, руководителя, развал и был бы. Вас хотели удивить и удивили. Значит, знали люди, что вы одобрите, благословите, а не по рукам надаёте, дескать, почему без приказа, почему не доложили?
– Ну не без этого… Но я радуюсь этим устремлениям очень. Спасибо на добром слове.
Настроение у Владыки Феодосия поднялось, он хотел скорее видеть нового старца.
– Где хозяин этого дома? Гости пришли, а их не встречают… Это что ж… – и замер на полуслове: от дальней стены отделилось светлое пятно и приблизилось к нему.
Маленький, ростом с ребёнка десятилетнего, старец Лишка скромно подошёл, отвесил глубокий поклон и поздоровался, поблагодарив за то что, нашли время посетить его.
Всё в нём было от ребёнка: наивность глаз, робость в движениях и весёлость. Не показная, искренняя. Говорить он стал намного лучше, и в голосе появились уверенность и обворожительность. Он научился управлять звуковыми волнами, сразу это было непонятно, но слушать его было приятно. По телу растекалось тепло и умиротворение. Прямо, сеанс физиотерапии. И, познав силу его даже в звуке, можно было пофантазировать о том, что он может в действии. И сказал Лишка ровно то, чего ожидал от него архиепископ по чину своему. Ничего лишнего. Глянул в окно, стало светлее, потому что ветки разошлись, пропуская свет.
Все молчали, оценивая друг друга. Феодосий нарушил молчание первым.
– Решил познакомиться с тобой, отрок. То, что ты сделал для церкви Христовой, не забудется, по-простому скажу, разбейся этот колокол, не скоро мы бы денег на новый насобирали. Слышали уж небось, Анатолий Дмитриевич, колокол на колокольню ставили, а кран в грунт стал проваливаться, все разбежались, а он вот рискнул и спас колокол.
– Это как?
– А детали не так важны. Впрочем, старец Лишка и сам может рассказать. Расскажешь нам?
– Для меня ваша оценка дорога, Владыко. А как было всё, я уж и не упомню. Стёрлись подробности.
– Скромность укрепляет веру. Как говорил Иоанн Лествичник: «Видел я немощных душою и телом, которые ради множества согрешений своих покусились на подвиги, превосходившие их силу, но не могли их вынести. Я сказал им, что Бог судит о покаянии не по мере трудов, а по мере смирения». Помни о смирении и не возгордись тем, что дано тебе. Мы с тобою потом ещё поговорим, а сейчас время торопит. Прощай.
И благословил его. Старец стоял в глубоком поклоне. Уходил Владыко довольным.
– А я задержусь немного, с вашего позволения, – предупредил его Анатолий Дмитриевич.
– Как угодно, я же тороплюсь, извините меня.
Владыко не хотел проявлять большого интереса к старцу при посторонних, есть своя кухня в своём хозяйстве, нечего чужим соваться. Он решил выбрать время в ближайшие дни, чтобы без свидетелей поближе познакомиться и понять: новый слуга церкви появился в его епархии или замаскированный тать? Тем более, такое большое внимание к старцу со стороны властей. Не к добру.
Понял Феодосия и Соболев, но сам не стал откладывать разговор, и, дождавшись ухода архиепископа, попробовал прояснить себе ситуацию:
– Ну здравствуй ещё раз, как тебя называют нынче, старец Лишка? Большую деятельность развернул, большую. Я приехал… – Соболев сделал паузу, как будто боялся говорить, а потом набрался смелости и выдал, – Чтобы ты знал: я тебя не боюсь. Понимаю, что ты можешь сделать со мной, ещё лучше стал понимать. Но не боюсь.
Последнюю фразу он сказал совсем упавшим голосом. Не от страха, нет, просто в горле пересохло, давно хотел попить, но не у кого было попросить. Не боялся. Но со стороны выглядело иначе. Старец отвернулся от него и пошёл к стене, откуда явился гостям, и пропал. Слился со стеной.
– …Ты можешь меня пугать, управлять моим сознани… со-зна… со… зна… зла… – Анатолий Дмитриевич силился договорить, но не смог. Он тёр ладонями глаза, но веки слипались, тяжелели, и сознание отключалось. Язык стал тяжёлым, ноги мягкими, словно пластилиновыми, и глава района рухнул на пол, распластавшись в нелепой позе, будто раздавленный.
Очнулся Соболев уже глубокой ночью. Было прохладно, лежал он уже не на голом полу, а на ватном матрасе. Ночные звуки врывались в комнату тихим звоном, щёлканьем и ворчанием. Где-то прокричала несколько раз ночная птица. Он поводил глазами, пытался настроиться, взять себя в руки, и если не встать, то хотя бы просто прийти в себя. Тяжело. Сил нет. Остался лежать. Где-то сзади появился свет. Свеча на столе. Шорох от двигающихся ножек стула или табурета. Кто-то сел.
– Ты здесь, я чувствую, ты здесь… Божок языческий… Это для них ты – старец. А для меня ты – деревенский чертёнок. Тьфу на тебя. Плевать я хотел, так и знай. Делай со мной, что хочешь, что хочешь, хоть наизнанку выверни…
Анатолий Дмитриевич повернулся на бок и привстал, опираясь на руку, чтобы взглянуть, кто пришёл. В келье сидел кто-то в чёрном подряснике, простоволосый, в очках, больше напоминающий институтского доцента, чем монаха.
– Ты кто?
– Пётр. Я при церкви. Вам плохо? Вы бредили, какой-то сон рассказывали, страсти такие о чертях. Хорошо, что вас старец у себя оставил. Может, излечитесь. Нет, точно излечитесь. Он такой. Всем помогает. И денег не берёт. А так, кто что подаст.