Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром
Шрифт:
Берестин коротко хмыкнул. Рычагов поднял на него глаза, но ничего не спросил. Продолжал свое.
— И мне приказано сейчас делать то, что я безуспешно пытался делать тогда, когда это было гораздо более возможно…
— Я советую тебе, Павел Васильевич, в такие дебри не лезть. Считай, что не зря доказывал свое, кое-что и запомнилось. Товарищ Сталин слишком долго слушал Берию и Ворошилова с Буденным, а они умели говорить то, что ему хотелось слышать. Кавалеристы! — Это прозвучало, как грубое ругательство. — Теперь, похоже, он решил жить своим умом. Ну и слава богу. Но мы с тобой исполнители, вот и давай порассуждаем, что еще можно успеть, исходя из реальности. Что ты предлагаешь сделать в первую очередь?
Рычагов долго молчал,
— Я, Сергей Петрович, вот что скажу. Завоевать превосходство в воздухе мы сейчас не в силах. Немцы сильнее нас качественно. Но я с ними воевал в Испании. Грамотные летчики. Техника пилотирования хорошая и даже отличная у многих. Но умирать они не любят.
— Я, кстати, тоже не люблю, — вставил Берестин.
— Тут другой момент. Немец вообще, если есть явный шанс гробануться, в бой предпочитает не ввязываться. Если зажмешь — да, дерется, но как только сможет — из боя выскочит. Поэтому мы втроем с Серовым и Полыниным нападали на десять-пятнадцать немцев из «Кондора» и били их, как собак. Они чувствуют, что я на таран пойду, но не отступлю, и начинают не столько драться, как друг за друга прятаться, а если ведущего завалишь, остальные сразу врассыпную. Этим мы и держались три года.
— Так какой из твоих слов вывод?
— Самое главное — чтобы они нас врасплох не застали.
— События будут развиваться примерно так. Одним не слишком приятным летним утром, на самом рассвете, немцы поднимут всю свою авиацию и ударят. По тем самым бериевским аэродромам, где полки стоят крыло к крылу — без маскировки, без зенитного прикрытия, а то и без патронов. Летчики — кто спит, а кто с барышнями догуливает. И через час от всей твоей авиации останется… Ну, сам придумай, что. Какой-нибудь генерал Захаров или полковник Копец на верном «ишаке» собьет штук пять «юнкерсов» или «мессеров», его потом тоже приложат, и останется генерал Рычагов при полсотне самолетов против всего люфтваффе. И что ему делать? Стреляться от невыносимого отчаяния или гнать ТБ-3 днем без прикрытия, чтобы хоть как-то помочь избиваемой пехоте? Похоже я излагаю?
— Товарищ командующий! — почти со стоном выкрикнул Рычагов. — Почти то же самое я доказывал до последней минуты, даже там, на Лубянке… Или здесь самая настоящая измена, или настолько беспросветная глупость, что представить невозможно! А мне говорят: «Ты паникер и провокатор». Я боюсь об этом говорить, но мне все время кажется, что враги не мы с вами и подобные нам, а совсем другие люди. Которые притворяются коммунистами, но думают только об одном — о своих чинах, о благах, о том, чтобы, упаси бог, не ошибиться, угадывая мнение…
— И у них не хватает ума даже на то, чтобы понять: успокоительные цифры, громкие слова и красивые сводки не спасут даже их самих, когда придет время, не говоря о миллионах других, — продолжил Берестин. — Ты так хотел сказать?
— Да, товарищ командарм.
— Как видишь, кое-что меняется. С этими «товарищами» мы очень скоро разберемся, придет час, а пока надо исправлять то, что можно исправить. Права у нас с тобой неограниченные и надо их на всю катушку использовать. Чтобы наша с тобой картинка будущего только гипотезой осталась, ты, генерал Рычагов, с завтрашнего дня облетишь и объедешь весь округ, лично подберешь два десятка подходящих для полевых аэродромов площадок, в полной тайне завезешь туда все необходимое, а в час икс перекинешь на эти аэродромы всю свою авиацию. Еще ты разведаешь на немецкой стороне все их аэродромы, составишь схемы и графики прикрытия войск округа и воздействия по тылам противника, создашь службу наблюдения и оповещения, чтоб через минуту после пересечения их самолетами границы все твои истребители были в воздухе и перехватили цель, а через двадцать минут бомбардировщики уже бомбили немецкие аэродромы. И чтоб в каждой дивизии были твои представители для наведения авиации с земли, чтоб непрерывно велась воздушная разведка в интересах армий и корпусов. Вот тогда у нас, может, что и получится… А общие соображения по тактике и стратегии предстоящей войны я тебе чуть позже изложу, когда ты твердо возьмешь округ в свои руки, без оглядки на Москву, и докажешь, что стоило делать тебя в тридцать лет генералом, и доложишь мне всю картину в мелких подробностях, вплоть до того, сколько летчиков на самом деле воевать готовы, а кто только взлетать и садиться научился, и лучше их в тылу доучить, чем на убой посылать для успокоения начальства числом самолетовылетов.
— Я все сделаю, товарищ командующий! Но когда вы успели все спланировать? Вы же три года… — Он осекся.
— Все верно. Только я там, — Берестин показал большим пальцем себе за спину, — не только лес валил, я еще и думал каждый день и час. И за вас, летчиков, думал, и за моряков, и за пехоту. Оказалось — не зря.
Говоря эти слова, Берестин не старался, опираясь на свои знания, выставить Маркова умнее и предусмотрительнее, чем он был. Командарм действительно, находясь в заключении, считал себя по-прежнему полководцем, ждал грядущей войны и, как мог, прогнозировал ее ход и свои действия, если вдруг ему довелось в ней участвовать. Так что его, Берестина, знания только наложились удачно на мысли Маркова.
Невыносимо горько было думать, что совсем другая вышла бы война, если бы Красной Армией на самом деле руководили Марков, Тухачевский, Егоров, Уборевич, Блюхер, Кутяков, Каширин и еще почти тысяча таких, как они, заслуженно носивших свои ромбы и маршальские звезды, а не полуграмотные выдвиженцы, не то что не написавшие, а и не прочитавшие ни одного серьезного теоретического труда, вроде Ворошилова с Буденным. Мало, чрезвычайно мало уцелело талантливых военачальников: Жуков, Василевский, еще два-три… И все? Остальные платили за науку миллионами солдатских жизней! Остановили врага горами тел, реками крови! И до самого конца войны несли потери в два, три, пять раз больше, чем немцы. А могло бы быть…
— Давай, Павел Васильевич, пока эти разговоры отставим. — Берестин усилием воли отогнал от себя сто раз передуманные мысли. — А пойдем-ка в ресторан. Горячего съедим да кофейку выпьем.
Они заказали цыпленка с грибами (подавались, оказывается, и такие блюда), бутылочку сухого шампанского и мало кем спрашиваемого, но имевшегося в меню кофе. Глядя на мелькающий за окном томительный закатный пейзаж — сиреневые сумерки, багровая полоса над лесом, к которой с грохотом и выкриками гудка несся скорый поезд, одинокие будки обходчиков и скудные деревеньки с почерневшими соломенными крышами, взблескивающие озерца и речки, — они негромко беседовали, теперь уже не о войне и тюрьмах, а о вещах простых и приятных, и намеревались просидеть так по меньшей мере до полуночи.
Однако судьба или политическая практика тех дней срежиссировали иначе. В проходе вдруг появился вальяжный, несмотря на колесный образ жизни, директор ресторана и хорошо поставленным голосом уважающего себя лакея попросил товарищей пассажиров рассчитаться и освободить помещение, так как сейчас состоится спецобслуживание. Почти тут же подошел официант. Рычагов полез было в карман, но Берестин его остановил.
— Вы, уважаемый, нам не мешайте, — сказал он официанту. — Мы еще не поужинали. Принесите лучше еще по сто коньячку к кофе.
— Не могу, — сочувственно сказал официант. Клиенты ему нравились, хотя он, конечно, не мог знать, кто они такие: Берестин пришел в ресторан в гимнастерке без знаков различия, как тогда ходила тьма ответственных и полуответственных работников, а Рычагов поверх белой рубашки с галстуком надел легкую кожаную куртку, еще испанскую, и тоже выглядел то ли гэвээфовцем, то ли вообще не поймешь кем. — Прошу рассчитаться.
— Пригласите директора.
Директор явился. С лицом хотя и почтительным, но также и хамоватым, по причине той воли и власти, что сейчас стояла за ним.