Одиссея Георгия Лукина
Шрифт:
Мымрик сел на пол и затих. Мы молчали, обдумывая слова Мымрика. Катер шел.
Человек на полу заговорил опять. Тихо, почти умоляюще.
– Я вспомнил, кто ты… Да, теперь я вспомнил… Что ж, ты прав… Это сделал я… Нет, не ты… Ты не мог знать, что это я…
Мымрик вдруг вскочил и закричал:
– Кто же ты? За что ты схватил меня? Я не могу догадаться…
– Да перестаньте, – сказал я. – Здесь просто недоразумение.
Но мои слова еще больше взволновали Мымрика.
– Нет! Я знаю, что вы нарочно… Знаю, что теперь придется отвечать! Только не знаю, за что… А может
– Да прекрати ты! – рявкнул Роман. – И без тебя тошно…
Мымрик забился в угол и в трюме наступила тишина.
(В этом месте дневник оказался сильно испорченным.)
– …чем здесь добро и зло?
– А при том, что это вечное. Посмотри: куры рождаются добрыми и злыми. Собаки добрые и злые. Люди добрые и злые. Тут ничего не поделаешь. Если бы не было добрых и злых, не было бы естественного отбора. В борьбе добрых и злых среди добрых остаются самые добрые, остальные погибают или переходят в стаю к злым. Такой же процесс идет и среди злых. Слабые гибнут или сдаются.
– Ты к каким себя причисляешь?
– К добрым, – не задумываясь, ответил Роман.
– На каком основании? – спросил я.
– Я ненавижу насилие. Какая гадость… из-за нескольких сот рублей пустить, например, человека на колбасу. Долгие годы за ним ухаживает мать, кормит. Поит его. Потом его учат в институте. Он постигает основы философии, он мыслит, создает свою концепцию, может, что-то изобретает. Любит девушку, пишет стихи… Но кому-то потребовались деньги, и этого человека пускают на колбасу…
Тихон Егорович опять на палубе, хлопочет с обедом. Я слушаю философские рассуждения Романа вполуха, потому что пишу дневник. Лишь один Мымрик таращит на оратора глаза. Он по-прежнему ничего не может понять, и это страшно беспокоит его. До сих пор я не знаю, кто он такой, потому что всякие расспросы еще больше волнуют его, и он начинает опять гадать, как ненормальный, за что его неожиданно заперли в тесный кубрик и не выпускают, хотя в 12 часов у него должно быть где-то важное совещание…
Кончаю писать… Я уловил обрывки разговора на палубе, из которых стало ясно, что путешествию приходит конец…
На всякий случай прощайте… Сейчас запечатаю в бутылку этот блокнот. Хотя бы не просочилась вода. Тихон Егорович еще раньше достал кусок свечи, он же принес и бутылку. Мы с Романом по-прежнему в одних трусах, поэтому Тихон Егорович взялся спрятать бутылку под китель. Может, удастся незаметно бросить в реку, когда будем сходить. Даже если удастся… бутылку может прибить сразу же к берегу, засыпать песком… Во всяком случае… если кто… прошу….
Утром, едва встало солнце, отец разбудил сыновей, чтобы идти за песком.
– Пап, – сказал мальчик, – еще должна быть вторая бутылка.
– Какая бутылка? – удивился отец. Он уж забыл про находку.
– С дневником… Там оказался дневник.
– Какой еще дневник?
Отец
– Понимаешь, пап, – сказал мальчик, – там написано, что пираты… В общем, на нашей речке пираты хватают людей… Я всю ночь читал.
– Пираты?
– Он говорит про бутылку, которую мы нашли вчера. Там какой-то шутник написал, что его схватили пираты, – пояснил старший сын.
Отец посмотрел на солнце.
– Ну что ж, пора, – сказал он.
– Пап, надо обязательно найти вторую бутылку. Узнать, что с ними. Может, они еще живы. Надо их выручить.
– Потом поищем, сынок… Вот поштукатурим дом…
– Нет, правда, пап. Надо немедленно искать! – младший схватил отца за руку. – Я тебя очень, очень прошу…
Отец любил младшего сына. Конечно, сейчас мальчишке надо было спать, а потом загорать, плескаться в воде. Но они должны обязательно к зиме закончить дом.
– Пусть сходит, – сказал старший. – Мы успеем сделать норму.
И старший сладко перекосил широкие плечи. Он хорошо выспался, хотя пришел со свидания поздно, умылся холодной водой из колодца и сейчас чувствовал себя сильным и бодрым. Он играючи подхватил тачку одной рукой и сказал:
– Пошли, отец.
Босые ступни его оставляли на росистой белой траве темные широкие следы, и отец семенил следом за сыном в стареньких кирзовых сапогах, оставшихся еще с войны, и даже в сапогах ноги у него мерзли.
Мальчик остался один, еще не веря, что свободен. Он постоял немного, глядя, как уходят отец с братом, увозя тачку по мокрой траве, потом пошел в гудящую мухами времянку и собрал себе обед: кусок хлеба, пару вареных картошек, свежий огурец, отрезал холодного мяса. Все это мальчик завернул в газету и положил в просторный карман джинсов. Экспедиция предстояла длительная, возможно, до самой ночи, и надо было запасаться основательно. В сердце мальчика, как трепетная медуза, дрожала радость, и он боялся резким, неосторожным движением разрушить ее. Уже так давно он не принадлежал сам себе. Так давно…
Отец может и передумать. Поэтому мальчик, чтобы не попасться ему на глаза, свернул сначала в лес, прошел с километр по просеке, обходя пни, заросшие донником и крапивой, над ними, как далекие самолеты, ныли пчелы, стремительно пробежал опушку, с которой были видны кусочек реки с работающими отцом и старшим братом и горящая на солнце крыша дома, и очутился в ивовых кустах. Здесь река делала крутой поворот. В небольшом затончике скопился мусор, который река несла с собой. Здесь она освобождалась от сучьев, хлопьев пены, пустых бутылок, бумаги и дальше текла стремительной, чистой, по золотому песку. Если начинать искать бутылку, то только с этого места.