Одиссея Гомера

Купер Гвен

Она нашлась. Он — сказал.

Первая моя мысль: дни нашей дружбы сочтены. Развивать эту мысль дальше не было смысла: какая серьезная женщина потерпит, чтобы рядом с ее мужчиной была такая вертихвостка, как я? За эту мысль я тут же тихо себя возненавидела. Нет, чтобы порадоваться за друга и за его счастье — она все о себе да о себе. Но едва само слово «счастье» мелькнуло у меня в голове — в отношении Лоренса и какой-то другой женщины, а не меня, — как прочие мысли разлетелись, в голове стало пусто, а тело показалось мне чужим. Я почувствовала себя так, будто только что побывала в автомобильной аварии и теперь удивляюсь, что все еще жива.

Изо всех сил я попыталась показать Лоренсу, будто ничего не произошло, но, кажется, это мне не очень удалось, поскольку на прощание он как-то

особенно нежно коснулся губами моей щеки и усадил в такси.

Ночью меня подстерегала бессонница. Она растянулась на недели. Бедный Гомер, который спал тогда, когда спала я — или, во всяком случае, делал вид, что спит, — измаялся вместе со мной. От бессонницы я повадилась ходить по комнате кругами, и Гомер покорно следовал за мной маленькими бесшумными шажками. Я корила себя за то, что лишаю его сна и отдыха, но мне надо было подумать, и тратить целых восемь — таких спокойных! — часов попусту представлялось мне непозволительным расточительством.

Я попыталась размышлять здраво, не поддаваясь панике. Возможно — пыталась я себя убедить — я решила, что мне так уж нужен Лоренс, лишь потому, что он решил, что ему нужен кто-то другой. Отсюда следовал только один, неутешительный для меня вывод: я просто эгоистичная дрянная девчонка, которой льстило постоянное мужское внимание и которая привыкла к нему, и теперь если мне чего-то и жаль, то это как раз потерять это самое внимание, а вовсе не человека, к которому я якобы воспылала столь внезапными чувствами.

Но бессонные ночи все продолжались, и в какую-то из них со всей ясностью (пугающей оттого, что я не замечала этого прежде) я вдруг поняла: все эти три года я подходила к мужчинам, мельтешившим вокруг, только с одной меркой — сравнивая их с Лоренсом, и они уступали ему во всем! Никто из них не был столь же остроумен, как Лоренс, не обладал той же живостью ума, как у Лоренса, и, черт возьми, не был столь же мужественным и сильным, как Лоренс.

Любая, у кого глаза на месте, должна была увидеть то, что давным-давно было ясно: если у меня и были претензии к моим кавалерам, то все их можно было свести к одной: они — не Лоренс. Мне казалось, я оценивала их по их достоинствам и недостаткам и — отвергала, в то время как их единственный, но непростительный грех лишь в одном: никто из них не был мужчиной, в которого я уже была влюблена.

Возможно, я так долго не понимала, что люблю Лоренса, лишь потому, что он не укладывался в мои привычные представления о том, как должен выглядеть мой избранник. В нем не было ни худобы, ни «книжности», что так легко могли покорить мое сердце в былые годы… И тут мой взгляд упал на Гомера. В его мире вообще не было такого понятия как «видимость». «Видимости» не было не только как несущественного признака предмета, а и как способа проявления.

Я могла бы на этом поставить точку, отвесив Гомеру поклон за то, что в конце концов поняла смысл изречения «любовь слепа», или что путь к сердцу — не прямая линия от образа к глазам, но это была бы неправда.

Правда в том, что облик имеет значение. И как бы я ни пыталась скрасить существование Гомера, сколько бы радости из жизни он ни высекал для себя сам, ни этих искорок, ни красок он видеть не мог. Дать ему ту особую радость, что дарит нам зрение, тоже никто не мог.

Иногда, в силу привычки, мы даже не замечаем, какое счастье дарит нам обычное «лицезрение», когда видишь любимое лицо и сердце готово выпорхнуть из груди и лететь навстречу любимому.

Если сказать, что я для себя решила, что «видимость», или «внешность», для меня не важна, то я отступлю от истины, а истина была в том, что ничто не радовало меня больше, чем лицезрение Лоренса. Иногда, когда мы должны были встретиться где-то в городе, я выхватывала его взглядом из толпы за много ярдов, а когда я видела его лицо, пусть даже издали, мои губы сами собой растягивались в улыбку, и вовсе не от того, что он так уж смешно выглядел, а от того, что к горлу подкатывала нечаянная радость, находившая выход в улыбке, иначе — просто кружилась голова и подкашивались ноги.

Мне выпал щедрый дар: я могла видеть — видеть то, что наполняло меня радостью, а это дано не каждому.

Что мне мешало сделать

шаг навстречу — все то же предположение: пожизненные обязательства — не совсем то, что нужно самому Лоренсу. Еще меньше было причин думать, что той самой была для него я. И вот теперь эта, другая женщина, Дженни или Джанетт, как там он говорил… Но что удивляться, ведь, насколько я знала, он никогда не думал о наших отношениях как о чем-то большем, чем дружба. Хотя, может, и думал. Да, теперь я была почти уверена: точно думал, но думал, наверное, еще три года тому назад. А что он думал сейчас — как это узнать? Что меня приводило в отчаяние, так это то, что вот-вот — и я потеряю своего лучшего друга. Не знаю уж, как там у нас сложилось бы, если бы я набивалась к нему в «подружки». Скорее всего — никак. Но и заставить себя поговорить с ним после того, как он рассказал мне о «той женщине», я тоже никак не могла. Но, как я ни боялась сделать первый шаг, а пути назад у меня уже не было. Стоять же на месте и ничего не делать было равносильно тому, что пятиться назад.

И тогда я действительно сделала то, чему и впрямь научил меня Гомер: иногда, чтобы чего-то добиться, нужно прыгнуть — прыгнуть вслепую. Именно Гомеру я обязана главными прозрениями в своей жизни. Он научил меня той простой мудрости, что любовь того, кто верит в тебя и в кого веришь ты, способна заставить тебя совершить невозможное. Может, когда-то я и решила для себя, что Лоренс, как и я, еще встретит свою любовь и будет счастлив, но не со мной, а с ней, так же, как и я — с другим, а вместе нам быть просто не суждено. Но где и на каких скрижалях это высечено?! Не кто иной, как Гомер, был живым опровержением самых мрачных предположений о беспросветно несчастливом будущем, поправ своей жизнерадостностью весь, казалось бы, здравый смысл житейской мудрости. Разве не должен был он влачить жалкое существование, опасаясь всех и вся? А он — не бежал от жизни, он — побеждал в ней, и своими, пусть и маленькими, но ежедневными победами завоевал право торжествовать над своими бедами.

Из людей я знала лишь одного, кто напоминал бы мне Гомера — то был Лоренс. Как и в Гомере, в нем было что-то настоящее, неиспорченное, что поднимало его над обыденностью и позволяло торжествовать там, где менее сильные перемалывались в муку в мучительном однообразии житейской суеты. То было редкое качество, которое я не только ценила в других, но и хотела бы развить у себя. Вот почему именно Лоренс и Гомер стали той скрепой, которая сшивала мою жизнь воедино.

У меня было несколько вполне разумных доводов, почему мы с Лоренсом не пара; но точно так же мой разум протестовал и против того, чтобы брать слепого котенка, что говорит лишь о том, что не всегда стоит прислушиваться к голосу разума и что искомое может оказаться вовсе не там, куда ведет тебя благоразумие. Именно с Гомера и начался мой путь к переоценке ценностей. Когда я встретила его, мне открылись врожденная отвага и способность радоваться всему на свете, и тогда я поняла: если ты видишь в другом что-то такое, по-настоящему ст'oящее, то вовсе не нужно искать причины, чтобы отказаться от того, что могло стать твоим. Если ты понял, что это того стоит, нужно его принять, быть сильной и выстроить свою жизнь вокруг того, что дорого тебе. А все остальное — приложится.

Если ты поступишь именно так, ты уже начинаешь становиться человеком, которого тебе есть за что уважать.

Гомер научил меня и тому, что, чем выше риск, тем больше радость преодоления. На свидания я бегала лет с пятнадцати, но за все эти годы мне и в голову не приходило решиться на такой дерзкий шаг, как признание в любви. Я оставляла право на этот поступок другой заинтересованной стороне. Впрочем, потенциальная награда, на мой взгляд, никогда не оправдывала такого риска. Сейчас, когда Лоренс решил встречаться с другой женщиной, причин считать риск оправданным было еще меньше, более того, успеха я боялась даже больше, чем провала. Перспектива поднять трубку и сделать один-единственный звонок, который, если все пойдет так, как надо, полностью перевернет твою жизнь, меня не пугала — она меня ужасала. Но если не одолеть свой страх, тогда он одолеет тебя, а жить в постоянном страхе — разве это жизнь? Это доказал мне Гомер.